Сирийские мистики о любви, страхе, гневе и радости

Максим: Сирийская мистическая традиция строго разграничивает мир вещей, которые подчинены объективным закономерностям, и сознание, с которым случаются сотни непредсказуемых перемен. Мы часто совершаем одну и ту же познавательную ошибку: воспринимаем других людей так, будто это предсказуемые физические объекты или уравнения, которые можно решить. Мистики же предлагают принять как данность, что в этом уравнении есть неизвестное и решить его вам не удастся, пока это неизвестное не откроет себя само.

Филипп: Получается, они призывают к бездействию?

Максим: Нет, они говорят о дисциплине ума, об усмирении собственных фантазий и собственного мнения. Одна из главных целей этого упражнения – остановить тот самый внутренний диалог, с которого мы начали, бессмысленные воображаемые споры, на которые мы тратим много сил. Но они призывают также и не испытывать чувства вины, не лицемерить. С точки зрения сирийских мистиков, лучше признать, что в тебе живет неприязнь и даже ненависть, чем пытаться убедить себя в обратном. И это благоговение перед тайной человека приводит нас к теме границ. Тех самых границ, о которых сейчас говорят много – и говорят не зря.

Филипп: В чем вы видите здесь связь?

Максим: Вторгнуться в тайну человека без спросу – все равно что без спросу войти в святилище (в Библии есть история царя, пораженного проказой за такое[33], христианские авторы любили ее вспоминать). И мой собственный мир тоже святилище, которое нужно сберечь (у мистиков часто появляется такой образ). Более того, понимая, что внутренний мир ближнего непредсказуем и ты не можешь за него ответить, ты в конце концов берешь ответственность исключительно за себя.

Филипп: И тогда портрет, о котором вы говорили, дорисовывается неожиданным образом, а ты сохраняешь способность его рассмотреть. Попробую осторожно применить это в следующий раз, когда встречусь со своими соседями, и, если что, просто протяну им эту книгу.

Еще четыре ступени

Мы рассказали только о первой ступени созерцания, но осталось ведь еще четыре.

Вторая ступень – созерцание невидимых существ: ангелов и человеческих душ. Независимо от того, верите ли вы в первое и/или второе, за этим созерцанием стоит конкретный опыт мистиков, имеющий социальное измерение. Этот опыт начинается с того, что, научившись равному (равно заинтересованному) взгляду на творения этого мира, мистик и людей перестает ранжировать, ставить их выше или ниже в своем личном рейтинге. На этом этапе, по мнению Иосифа Хаззайи, задействована яростная часть души – та, что отвечает за гнев, обиду, решительность, постоянство, смелость, трусость. Это не случайно: созерцать природу, как на первой ступени, гораздо легче и приятнее, чем людей. Здесь же от человека требуются решимость и постоянство. Перефразируя название книги немецкого теолога Пауля Тиллиха, я бы сказал, что необходимо «мужество смотреть». Вершиной этого этапа становится состояние, которое сирийские мистики назвали «ясностью» или «светлостью» –

шафйутой (šap̄yūṯā). Для Иосифа Хаззайи «ясность» – это состояние, превышающее уровень форм и слов. Внутренний мир человека неизобразим, как и ангел: их невозможно показать такими, какие они есть. Именно в этом состоянии, когда мистик становится выше форм и слов, в нем и пробуждается равная любовь ко всем людям – «без различия лиц». Любая форма ограничивает, любое слово приводит к суждению, а значит, предопределяет ви́дение и этим становится помехой, пятнышком на стекле. Снова вспоминаются письма Марины Цветаевой: «Язык – примета века. Суть – Вечное. И потому – полная возможность проникновения друг в друга, вопреки розни языка»[34]

.

Сирийские мистики были убеждены в том, что в состоянии ясности человек видит других людей такими, какие они есть на самом деле. Не внешне благопристойными и не внутренне отвратительными, а сверх внутренне прекрасными (хотя люди могут прожить жизнь и так и не познать этого). Родиться любви в этом состоянии так же естественно, как свету проникнуть сквозь чистые стекла.

Исаак Сирин и Иосиф Хаззайа описывают этот опыт так:

…Ты преисполнен сострадания ко всем людям и в жалости по отношению к ним твое сердце изнемогает и горит, будто в огне, – без различия лиц[35].

…Все люди будто пребывают в сердце твоем, и ты обнимаешь и лобызаешь их с любовью (reḥmṯā), изливая в любви твоей (ḥubbāḵ) благость твою (ṭaybūṯāḵ) на всех[36].