Сюжет Бабеля

Следует отметить, что «Одесские рассказы» писались не в безвоздушном пространстве, и когда персонажи задаются вопросом: «Где начинается полиция, и где кончается Беня?», то вопрос этот не риторический. Там, где начинается Беня, кончается не просто полиция — там кончается российская власть. А там, где кончается российская власть, начинается другая страна. У нее даже название есть: Молдава{83}... Но суть не в названии, а в том что страна эта еврейская. И в ней, как в любой другой стране, есть свои воры, бандиты, убийцы и проститутки. А теперь самое время вспомнить, что была такая идеология, которая имела целью обрести весь этот букет зла в своем национальном доме, и называлась идеология эта сионизм. Причина, конечно, не в особой любви к ворам и проституткам, а в стремлении превратить народ-мессию в нормальный народ, со всеми признаками народа, живущего в нормальной стране.

И — самый главный результат: исследователи установили сюжет цикла «Одесские рассказы». Впрочем, Бабель и сам его не скрывает:

«Начал я.

- Реб Арье Лейб, - сказал я старику, - поговорим о Бене Крике. Поговорим о молниеносном его начале и об ужасном конце».

Этой цели и подчинен цикл: показать путь персонажа от ослепительного начала до ужасного конца{84}.

Оттого никогда не воспроизводился более рассказ «Справедливость в скобках», формально — первый из одесского цикла. Причина — ужасный конец следует безотлагательно, а блистательного начала нет вообще.

Концы же все одинаковые: смерть (Беня Крик в киноповести, Фроим Грач, в киноповести расстрелянный вместе с Беней, а в рассказе — в одиночку), приговор к смерти от голода (Арье-Лейб, «Конец богадельни») или превращение в тень человека — Мендель Крик, забитый до полусмерти собственными детьми (рассказ и пьеса «Закат», рассказ «Отец»).

Причем жизнь и смерть строго распределены: вся жизнь была до революции, а революция и после — это смерть.

Бабель, наверное, и не собирался дописывать картину столь черными красками. Ведь процитированная выше фраза —

«поговорим о Бене Крике. Поговорим о молниеносном его начале и об ужасном конце» -

несет в себе не только предвестие ужасных событий, но и напоминание о другом начале:

«- Смотрите и слушайте, пришедшие сюда для забавы и смеха. Вот пройдет перед вами вся жизнь Человека, с ее темным началом и темным концом. Доселе небывший, таинственно схороненный в безграничности времен, не мыслимый, не чувствуемый, не знаемый никем, - он таинственно нарушит затворы небытия и криком возвестит о начале своей короткой жизни. В ночи небытия вспыхнет светильник, зажженный неведомой рукою, - это жизнь Человека» и так далее...

Эти фразы произносит Некто в сером в прологе пьесы Леонида Андреева «Жизнь Человека».

Из чего следует, что «Одесские рассказы» задумывались как пародия на унылую торжественность русской литературы.

Чем же герои «Одесских рассказов» отличались от андреевских?

Вспомним один момент, о который спотыкается всякий читатель: в рассказе «Как это делалось в Одессе?» Беню Крика испытывают — старейшины одесского криминала (среди них — Фроим Грач) поручают ему в очередной раз ограбить Тартаковского. Беня испытание выдерживает, но затем едет к Тартаковскому свататься. И получает руку его дочери Цили. А вот в рассказе «Отец» Любка Козак напоминает Фроиму Грачу, что Беня Крик — это тот самый молодой налетчик, которого испытывали на Тартаковском... И добавляет, что Беня холост, а, значит, самый подходящий жених для фроимовой Баськи!

Если вспомнить, что в свои сборники Бабель включал всего четыре «Одесских рассказа» о дореволюционной жизни, остается лишь изумляться — в половине рассказов автор помнит про какого-то Тартаковского, но путается в семейном положении главного героя!

Дело, видимо, в том, что «Одесские рассказы» — это не «Жизнь Человека», а герои рассказов — не люди...

Кто ж они?

Вот старик Цудечкис произносит пламенную инвективу, обращенную к Любке Козак:

«весь мир тащите вы к себе, как дети тащут скатерть с хлебными крошками, первую пшеницу хотите вы и первый виноград, белые хлебы хотите вы печь на солнечном припеке, а маленькое дите ваше, такое дите, как звездочка, должно захлянуть без молока...»

В чем он упрекает ее — в жадности, заставляющей забыть о собственном голодном сыне?

Нет — в неподобающих претензиях, покушении на чужие прерогативы! Потому что «первая пшеница» и «первый виноград» — это биккурим, первинки, те самые первые плоды нового урожая{85}, которые должно отнести в Иерусалимский

Храм и пожертвовать Богу. Приношения эти совершаются в праздник Шавуот. И еще сказано:

«белые хлебы хотите вы печь на солнечном припеке»...

А это к чему? Все к тому же празднику и к тем же приношениям первинок:

«От жилищ ваших принесите два хлеба возношения; из двух десятых частей эфы тонкой пшеничной муки должны они быть, квашеными да будут они испечены, это первинки Господу» (Левит, 23:17).

И, наконец:

«а маленькое дите ваше, такое дите, как звездочка, должно захлянуть без молока...»