Сюжет Бабеля

«- Вот квартира первая, <...> квартира Бейлы. Торговка. Две дочери работают на фабрике. По вечерам выходят на улицу. Голодают. <...> Пойдем дальше. <...> Квартира четвертая. Слепой Мотель. Дочь в “доме”. Голодают. <...> Восьмая. Разносчик. Дочери продаются. Две уже в “домах”. Голодает. <...> Одиннадцатая... <...> ...Пять девушек. Сироты. Продаются. Голодают»{37}.

Но у Бабеля жадная мамаша не гонит дочерей на панель, а увидев, как младшая помогает старшей прервать беременность, бросается к ним с объятьями, слезами и поцелуями, и дочери, наплакавшись всласть, умиротворенно засыпают. Ни ужаса, ни позора... Все обошлось.

И без всякой порнографии...

Михаил Кольцов уверял, впрочем, что рассказов было три:

«- Я помню его <Бабеля> в ту пору, когда он только что приехал в Питер и привез три рассказа, которые и прочитал Зозуле. - Можно это напечатать? - Можно! - сказал Зозуля. - «Где? - Где угодно. - Он <...> отнес их к Горькому»{38}.

И, действительно, в июне 1917 года, после Февральской революции, Бабель опубликовал рассказ без названия{39}, а перепечатку 1923 года снабдил заголовком («В щелочку») и примечанием: «Рассказ этот был вырезан цензурой из ноябрь- ской книжки журнала “Летопись” 1916 г.»{40}. Фабула такова: узнав, что две постоялицы некой мадам Кебчик — Маруся и Тамара — принимают на дому клиентов, рассказчик просит позволения наблюдать за приемами у Маруси через окно. За 5 рублей получает у мадам Кебчик разрешение, взбирается по лестнице и наблюдает. Но в самый ответственный момент лестница падает, рассказчик цепляется за окно и вышибает форточку. Маруся смотрит на висящего и произносит: «Мерзавец, ах какой мерзавец...». После чего целует руку клиента и повторяет: «Милый, боже мой, милый...».

Поцелуи эти будят у рассказчика страстное любопытство, и, заплатив мадам Кебчик десятку, он повторяет свой опыт и видит:

«Маруся обвила гостя тонкими руками, она целует его медленными поцелуями, и из глаз у нее текут слезы.

- Милый мой, - шепчет она, - боже мой, милый мой, - и отдается со страстью возлюбленной».

Что произошло? А вот что: узнав, что за ней поглядывают, Маруся не потребовала с вуайера плату, но почувствовала себя не проституткой, а оскорбленной женщиной. И тогда клиент превратился в возлюбленного. Все тот же поворот сюжета — нравственное возрождение!

Конечно, цензор, не вникнув в такие тонкости, мог потребовать рассказ из журнала вырезать. Но... — в том-то и дело, что не мог!

По той простой причине, что в России с декабря 1905 года предварительная цензура печатных изданий была полностью отменена. Это не значит, что в стране отменили цензуру — конечно, нет. Но печатать разрешалось все. А если кто-то за цензурные рамки выходил, то цензура подавала на него в суд. Например, по 1001-й статье Уложения о наказаниях:

«Если кто-либо будет тайно от цензуры печатать или иным образом издавать в каком бы то ни было виде, или же распространять подлежащие цензурному рассмотрению, сочинения, имеющие целию развращение нравов или явно противные нравственности и благопристойности, или клонящиеся к сему соблазнительные изображения, тот подвергается за сие: денежному взысканию не свыше пятисот рублей, или аресту на время от семи дней до трех месяцев»{41}.

«Тайно от цензуры» — это дань прошлому. С декабря 1905 года судили исключительно за распространение. Так что, если кто и вырезал противное нравственности сочинение из книжки журнала, то быть им мог один-единственный человек — издатель, Максим Горький. Потому что судебное преследование грозило только ему. А вот Бабель никакой ответственности нести не мог — мало ли чего человек пишет для себя!..

Зачем Бабель все это сочинил? Наверное, хотел показать, что с самого начала был автором неудобным, не желавшим считаться с запретами и писавшим о том, что хочет, и так, как считает нужным.

А в 1930 году Бабель попал в переделку: малоизвестный польский поэт Александр Дан напечатал в варшавской еженедельной газете «Wiadomości Literackie» (1930. № 21. 25.05. s. 2) заметку «Izaak Babel» — о встрече с писателем на французской Ривьере. Полтора месяца спустя Бруно Ясенский, польский писатель-коммунист, только что выдворенный из Франции, через «Литературную газету» оповестил об этом факте советскую общественность{42}.

После публикации «Литературной газеты» редакция польского еженедельника провела собственное расследование, и оказалось, что варшавская газета сама пала жертвой мистификации — собеседник Александра Дана лишь выдал себя за советского писателя, а на самом деле оказался совсем другим человеком{43}.

Но продажной буржуазной прессе «Литературная газета» спуску не дала, опубликовав редакционную статью: «Литературное жульничество. Сомнительная невиновность польского еженедельника»{44}.

А Бабелю пришлось держать ответ. 13 июля на заседании секретариата Федерации объединений советских писателей (ФОСП) он заявил: