Сюжет Бабеля

Отчего ж тогда, очутившись в Киеве в 1911-м, он через два года печатает рассказ «Старый Шлойме», принадлежащий одной только литературной отрасли — русско-еврейской.

И зачем было упоминать о бретонском происхождении учителя Вадона? Ведь родился он не в Бретани и даже не во Франции, а в Херсоне. А предки его приехали из Прованса...{23}

Причина, видимо, в том, что бретонцы, хоть и говорят по-французски, — не совсем французы. К тому же есть у них и собственный язык — бретонский, даже не романский, а кельтский по происхождению.

Иными словами, во Франции бретонцы — нацменьшинство, и достичь чего-то в культуре они могут, лишь заговорив по-французски. Как m-r Вадон.

Бабель уверяет, что по-французски он писал с 15-ти до 17-ти лет и бросил оттого, что не справился с пейзажем и размышлениями. Но неумение такого рода зависит вовсе не от языка...

Так зачем же Бабелю понадобилось объявлять себя французским писателем? И почему именно французским?

Причин, видимо, две. Француз — это иностранец, а иностранец видит то, что уроженцу страны никак не разглядеть. Пример — «Персидские письма» Монтескье{24}.

А француз оттого, что слово это использовалось и как эвфемизм — ироническая замена слова «жид»{25}.

И куда более вероятно, что никакого «французского этапа» в юности Бабеля не было. Начинал он вполне традиционно, описывая по-русски то, что знал, — жизнь евреев. Оттого и не упоминал никогда свой рассказ 1913 года, первый, под которым стояло имя, известное сегодня всем — И. Бабель.

* * *

Итак, в 1916 году Бабель нашел себя — в Мопассане.

Но и на этом пути стояло препятствие — Семен Юшкевич. Точнее, его скандальный роман «Леон Дрей» (1908-1913). Говорят, что на Юшкевича тоже повлиял Мопассанов «Милый друг», отсюда и фамилия героя — Дрей, воспоминание о Жорже Дюруа. Но Дюруа использует свое мужское обаяние для карьеры. А Леон Дрей — чистосердечный гедонист, с равной страстью наслаждающийся женщинами и едой.

Текстуальные связи Бабеля и Юшкевича установлены А.К. Жолковским{26}:

Бобель: «За стеной еще раз взорвался женский смех. Из столовой вышли сестры с усиками, такие же полногрудые и рослые, как Раиса. Груди их были выставлены вперед, черные волосы развевались. Обе были замужем за своими собственными Бендерскими. Комната наполнилась бессвязным женским весельем, весельем зрелых женщин».

Юшкевич: «Положительно, этот зал напоминает мне веселый дом. Женщин сколько угодно <...> Каждая <...> из них здорова, благоухает, выхолена мужем для меня. Работайте, работайте, дурачье, - хольте моих женщин!»{27}

Бабель: «Пошумев, они уехали в театр, где давали “Юдифь” с Шаляпиным.

- Я хочу работать, - пролепетала Раиса, протягивая голые руки, - мы упустили целую неделю...»

Юшкевич:

«- А мне, господа <...> с сожалением сказал [муж] <...> пора. <...>

- Так ты <...> уходи, - просто сказала Женя, - и приходи поскорее. Наш гость еще, наверное, посидит у нас»{28}.

После чего у Бабеля рассказчик целует хозяйку и покидает ее дом в полночь. Из этого следует, что он, как и Леон Дрей, провел время в женских объятиях.

И еще одна параллель:

« Бабель: «Не нужно было много времени, чтобы узнать в Бендерской упоительную эту породу евреек <...> Деньги оборотистых своих мужей эти женщины переливают в розовый жирок на животе, на затылке, на круглых плечах».

Обольстительным «розовым жирком» портрет Раисы Бендерской не исчерпывается{29}. Вот ее первое появление:

«В гостиную, неся большую грудь, вошла черноволосая женщина с розовыми глазами».

И еще раньше в рассказе «Мой первый гонорар»{30} — описание вожделенной проститутки Веры:

«Широкая розовая спина двигалась предо мною».

А для Юшкевича розовый цвет тела — навязчивый эротический мотив:

«Приглашу вот эту пышную розовую женщину <...> - Я обожаю высоких розовых женщин <...>

- Любите ли вы польку? - Люблю, - ответила розовая женщина <...>

- Я назвал вас про себя розовая женщина <...>

- Розовая женщина, - повторила она громко и рассмеялась <...>

- Розовые, розовые, - вот мой идеал»{31}.

Кроме того, Жолковский указывает еще одну неслучайную перекличку:

Бабель

: «Никакое железо не может войти в человеческое сердце так леденяще, как точка, поставленная вовремя»;

Юшкевич: «Он почувствовал отчаяннейший холод. Как будто длинная игла пронзила сердце»{32}.

А из этого следует, что Юшкевича Бабель носил в себе и полтора десятилетия спустя. И сводил счеты с русско-еврейской литературой:

«Бендерская писала утомительно правильно, безжизненно и развязно - так, как писали раньше евреи на русском языке».

Глава II 1002-я ночь

Рассказывая в Автобиографии 1924 года о первой своей публикации, Бабель сообщает такую подробность:

«Он <Горький> напечатал первые мои разсказы в ноябрьской книжке Летописи за 1916 г. (я был привлечен за эти разсказы к уголовной ответственности по 1001 ст.)» {33}.

С орфографической правкой этот пассаж вошел в сборник 1926 года «Писатели» {34}.