Сказ о том, как тяжела попаданская доля (СИ)

Тогда, в диспетчерской она захотела быть эльфкой — бездумно и по сути автоматически, лишь потому, что ей до одури нравился одноглазый партизан Йорвет. А может, и этот выбор был не столь формален, как говорил Пер Гюнт? И как думала она сама. Хотя… она ведь вообще ни о чем серьезном тогда не думала, напрочь забыв даже популярное предупреждение о том, что мечтать надобно осторожно, потому как мечты могут сбыться. Но разве этого она хотела, думая о Йорвете в своей комнате, завешенной постерами рок-групп и картинками, украшенными разнообразной смесью символических комбинаций — готических, рунических, демонологических, каббалистических и еще хрен пойми каких (ведь это было стильно, модно, казалось Маше важным и значимым и выгодно отличало ее — великую и ужасную от общей серой массы непосвященных в таинства колдовских ритуалов). Разве о таком счастье она мечтала, обреченно пялясь в экран монитора и самозабвенно копируя на свою вконтачную страничку депрессивные декадантские постики и стишки об одиночестве и тотальном непонимании? (Тогда они казались ей оригинальными и исполненными глубокого смысла и вековой мудрости, теперь же виделись до омерзения сопливыми и штампованно-пафосными до тошноты). Пер Гюнт сказал, что Машу по жизни вело лишь ее «хочу». А Гюнтер утверждал, что уж чего-чего, а хотеть-то она умеет. Получается, и в этом он обманул ее, хитрый ушлый старый чёрт! Потому что Машино хотение привело ее в какие-то уж совершенно неожиданные ебеня, причем, в итоге отнюдь не в Малые. Ведь, к примеру, те же Эредин, Карантир и Имлерих были натурами цельными и точно знали, чего хотят и что до́лжно. А Маша была вынуждена признать, что до сих пор ее мотыляло по жизни, а потом и по мирам как известную субстанцию в проруби.

«Если не можешь определиться сама, то более решительные и сильные сделают выбор за тебя, — вновь с грустью подумала Маша. — Вот Эредин его и сделал. И поэтому я здесь. Он делает то, для чего рожден — воюет на благо своего народа. А я — служу средством достижения его целей».

Когда Эредин приходил к ней в каюту, вернувшись из очередного набега, от него пахло железом и иногда — кровью. Маше было все равно, чья это кровь — главное, она была не его. Этот запах нравился ей гораздо больше, чем цветочный аромат, легкий, как сама его обладательница — золотоволосая Ладрэ, с которой Эредин частенько проводил ночи на Тир на Лиа, и духами которой частенько пахли его волосы и одежда. Впрочем, Маша догадывалась, что эта хрупкая красавица была далеко не единственной женщиной, которую, помимо Маши, Эредин удостаивал своим вниманием и с которой разделял ложе. Король и после Ундвика не думал менять свои привычки, во всяком случае, в том, что касалось удовольствий, так что, ни аскетом, ни однолюбом он, разумеется, не стал.

Но здесь он принадлежал лишь ей. А впрочем, и на этом корабле хозяином положения всегда был Эредин. Он лишь позволял Маше тешить себя иллюзией эксклюзивного обладания. Такова была награда за преданность и хорошо выполненную работу. Ведь Эредин был действительно щедр к тем, кто служил ему верой и правдой. А постель любовниц наверное была единственным местом, где король не был эгоистом.

Он мог быть внимательным и нежным. И Мария таяла в его руках, растворяясь в неге жарких поцелуев, дразнящих, волнующих прикосновений и мягких неспешных ласк. Но бывало, что на Эредина находил другой стих: тогда он был напорист и резок, брал ее почти без прелюдии, но при этом никогда не переходил черту между жесткостью и жестокостью, чутко улавливая грань, когда острое наслаждение при бурном и страстном соитии может смениться для Марии болью, если он будет чуть более груб. Жестокость и насилие в сексе Эредин не приветствовал, считая, что в постели они неуместны. Он был убежден, что злость и ярость надо выплескивать в драке с врагом, а с любовницей куда приятнее не воевать, а получать удовольствие, и презрительно заявлял, что принуждают женщину к интиму лишь неуверенные в себе никчемные слабаки и неудачники, зацикленные на сексе как раз по причине его хронического отсутствия, и из-за этого же самого озлобленные на весь свет.

Бывало, что после занятий любовью Эредин засыпал сразу. А Маша еще некоторое время сидела, откинувшись на подушки, и любовалась на свое спящее сокровище, наслаждаясь моментами маленького тихого счастья. Во сне резкие черты Эредина смягчались, от чего его обычно суровое и хищное лицо начинало казаться трогательно юным — и Маша вспоминала, что по эльфским меркам ее король действительно еще совсем молод. Она устраивалась рядом, согревалась его теплом, наслаждаясь покоем и умиротворением, наступающим в этот момент у нее в душе. И не желая думать о том, сколько крови может пролиться по мановению руки тихо и спокойно спящего рядом с нею эльфа.

Однако обычно спать Эредину не хотелось, а сидеть в молчании он не любил, поэтому поощрял стремление словоохотливой Маши к беседе. В основном она задавала вопросы, на которые он, в зависимости от темы, отвечал с разной степенью откровенности.