Сказка Заката

В одну минуту пробежало все это перед его глазами и в его закалившемся, превратившемся в целительный медицинский инструмент разуме. Он поднялся, не глядя более ни на что, кое–как прибрал разбросанные в отчаянных и безуспешных поисках вещи, подобрал шнур — внимательно оглядел и, намотав его на кулак, вышел вон, забыв даже запереть дверь. Твердыми шагами зрелого, закаленного воина он сошел по лестнице — казалось, можно было услышать звон оружия и заметить призрачный отблеск доспехов; чуть задержавшись в тамбурной темноте — не более чем на четверть секунды — он понял, что более уже не вернется сюда никогда: почему, и сам он не знал. Да это его более и не беспокоило.

Он отворил дверь подъезда и сделал шаг за порог. Во дворе, неподалеку, тихо, как сдувшиеся воздушные шарики на ветру, колыхались два «брата»; он их даже не заметил — они теперь будут где–нибудь рядом с ним всю его долгую, почти вечную жизнь — ибо как еще можно назвать жизнь, накрепко связанную с самим окончанием времен? Он постоял, не отпуская дверной ручки, без единой мысли глядя в ясное послеполуденное небо, подставляя лицо позднему, нежаркому солнцу. Затем отпустил дверь и двинулся прочь. Та захлопнулась за ним, будто поставила точку.

Больше никто никогда не видел его здесь.

* * *

Я, конечно, выдумал это все. Никогда не сидел Николаша на скамейке в углу сквера и не видел перед собою пестрый, цветной дом с мансардочками у гудящего слева кольца: дом этот есть, кольцо — конечно же, есть (пока), но Николаши — нет и никогда не было, его выдумал я, от нечего делать, забавы ради, засыпая в бреду, горя от внезапного жара, проходя сонным летним переулком тающего в летнем оцепенении города. Я — я сам сидел на этой скамейке, я вообще любил там бывать и любил эти — странные дома, напоминавшие мне чем–то неуловимо старую забытую гравюру; они действительно строились в самом конце войны, пленными; со свойственной их народу необычайной аккуратностью тщательно воспроизводили они уголок своей, далекой теперь и, как им казалось — да так это, наверно, и было — потерянной навсегда родины: ну, пусть не уголок, пусть хотя бы несколько знакомых линий, привычных с детства углов между скатами крыш, хотя бы напоминание о ней в расцветке стен, оконных переплетов… Я не знаю — стоят ли они еще там, или на их месте — уже пустота, без времени, без пространства, поросшая невидимой ни для кого, кроме меня, травою забвения.

Однако никаких мансард в этих домах, конечно же не было, я все это тоже выдумал: был чердак, пыльный и захламленный, как все чердаки, никогда не было там никаких творческих мастерских, не создавали там свои пролетарские шедевры трудящиеся массы, а был всегда хлам, мусор, выходящие снизу ржавые отопительные трубы и вентили на трубах, которые всегда портились, и грубые, страшно и непрерывно ругающиеся мужики в сальных, пахнущих несколькими поколениями немытых тел телогрейках, с древними потертыми чемоданчиками, наполненными всякими нужными при их работе инструментами, и металлическими, маслянисто лоснящимися деталями, и торчащими клочьями пакли, открывали узкую чердачную дверь и, пугая непременных голубей, наступая впотьмах на неряшливые гнезда с их пищащими розовыми птенцами, шли к вентилям и, снова страшно ругаясь, открывали и закрывали их, стучали по трубам, пуская облака ржавой пыли, отчего во всем доме раздавался вечерний, будто церковного, сзывающего прихожан к вечерней службе, колокола, звон — «бомм, бомм». В остальное время не было там больше ничего, кроме голубей с их голубятами, гибнущими по временам под грубыми башмаками случайных рабочих, а, может, крыс с их крысятами, такими же розовыми и беспомощными, так же, как и все — даже самые отвратительные — детеныши всех существ, в жилах которых живет горячая красная кровь, тыкавшимися своими крошечными слепыми мордочками в поисках материнских сосцов.