Сказки тридевятого округа

Идти по летней улице приморского города было легко и приятно. Полдень уже миновал, и тротуары были занавешены лёгкой кружевной тенью от развесистых каштанов и акаций. Одесситы были радушны и улыбчивы. Один гимназист даже неосторожно толкнул плечом Германа, засмотревшись на его очаровательную спутницу, но тут же, осознав свою оплошность, рассыпался в извинениях и, сконфуженный, поспешно скрылся в переулке. Минут через пять Герман внезапно остановился и, склонив голову, восторженно зашептал в розовое ушко курсистки:

– Ирен! Видишь дом под номером 62?

– Не слепая, конечно, вижу. И что в нём такого особенного?

– Присмотрись внимательней!

– К архитектуре строения?

– Нет! К вывеске!

– Вывеска как вывеска, ничего особенного! На мой вкус даже немного аляповатая.

– Сами Вы, барышня, аляповатая! Прочитай, что там написано.

– Ну, «Гамбринус», и что из этого следует?

– Эх, темнота! И чему тебя только в твоём театральном вузе учили?

– Много чему учили! Например, не шляться по подвальным пивным, где бухает пролетариат вместе с деклассированным элементом. Я туда не пойду, и не проси!

– Ирэн! Ты не понимаешь! «Гамбринус» – это не просто пивная, это знаменитая пивная! Это уголок той самой Одессы-мамы, которую ты собираешься воплотить на экране. О «Гамбринусе» ещё Бабель писал. Для одесситов «Гамбринус» – это такая же неотъемлемая часть Одессы, как для москвичей знаменитое кафе «У Гиляровского» в Столешниковом переулке.

– Я не город собираюсь показывать, а жительницу Одессы начала ХХ века, а это, как говорят одесситы, две больших разницы. Кстати, напротив твоего «Гамбринуса» народ чего-то собрался, пошли и мы посмотрим.

– Кажется, там уличные музыканты представление дают. Ну что же, пойдём, посмотрим, заодно и с местным репертуаром ознакомимся.

В это время Моня, стоя на чахлом газоне под тенью акации, наигрывал на своей старенькой гитаре хорошо известную одесситам блатную песенку. При этом Моня корчил слушателям рожи и делал посильные телодвижения, способные, по его мнению, иллюстрировать текст незамысловатой песенки про горячо любимый в Одессе преступный элемент.

– С Одесского кичмана[15] сбежали два уркана

[16]!

– выводил Моня с деланной хрипотцой в голосе. При этом он выразительно двигал плечами и топтался босыми ногами на одном месте. Зрители одобрительно хлопали в ладоши и дружно кидали мелочь в засаленный картуз музыканта.

Герман с Ириной остановились немного в стороне, так как возле горбатого гитариста и худенькой большеглазой девочки со скрипочкой собрались «сливки» городского дна. Здесь был и горький пропойца, одетый в замызганную тельняшку и – судя по ухарскому виду, красной рубахе и блестящим хромовым сапогам – фартовый налётчик и карманный вор с длинными, как у пианиста пальцами и болезненно-нервным лицом, и парочка разбитных пышногрудых одесситок, готовых скрасить одиночество любого мужчины, кто не пожалеет полтинника и бутылки портера.

– Видишь? – зачем-то переспросил Герман попутчицу. – Запоминай! Впитывай!

– Вижу! – восхищённо ответила Ирэн. – Всё вижу и всё запоминаю. Боже, какие колоритные типажи!

В это время Моня закончил третий куплет и перешёл к проигрышу, во время которого он, прикрыв глаза, покачивался из стороны в сторону, а его пальцы легкокрылыми мотыльками летали над гитарными струнами.

– За что же воевали, за что же погибали?За что же проливали свою кровь?

– специально гнусавя и по-блатному растягивая слова, выдавал Моня, и слушатели согласно кивали головами, дескать, верно говорит: забыты герои былых сражений.

– Эх! – с придыханием выдал растроганный налётчик в красной рубахе и, сорвав с головы новенький картуз, бросил его себе под ноги. – Жизнь моя – копейка! Печёнкой чую, что если не сегодня, так завтра выпишут мне судейские крючкотворы клифт[17] полосатый, и пойду я по сибирскому тракту, кандалами звеня! Держи, музыкант! – и он, выхватив из кармана трёхрублёвую ассигнацию, бросил её в Монин картуз. – Гуляй да помни фартового парня Ваську Меченого! – и пальцы его машинально коснулись шеи в том самом месте, где из-под расстёгнутого ворота выглядывал багровый шрам.

Две пышнотелые одесситки последовали его примеру и бросили в картуз по серебряной монетке. Моня кивком головы поблагодарил их и перешёл к заключительному куплету.