Скопцы и Царство Небесное

Хг A»W*A»Ol

k /afc Г< ■. м#ьМ Д ^»»Atni.n (ft * ьЛ.¹

^1»»^.. ITH«

, *■ ----•• я J/fi +bStnf*

¹ '^lM*W fjf* fv ** ^{ ¹ ■ Ой« +ъ4.*Л +yj**l Ш.И Л* t» >4 yt y ^11 ^>-у» ___tr fff'y.

• *y ü*ffU»j****hU Jfa 4^-ys^y?**»*-^» ЦлЖсыЛ^Я,* ^IXU,.

А.Ф. Санин, «Бытие. Скопческие страды» [1902] (ГМИР. Ф. 2. Оп. 5. Д. 352. JI. 3 об. — 4) (© ГМИР). Сочинение Санина сочетало фольклорный жанр святых стихов (хотя его стихи были обычно без рифмы) с ученым приемом примечаний, смешивая язык фактов и вымысла в типичном скопческом вареве. Последняя страница введения (слева) написана почерком самого Санина; стихи переписаны писцом. В конце введения говорится: «Я признал с своей стороны то, что я сделал хорошее дело, написав Бытие. Скопческие страды. А протчие пусть судят как они хотят». «Песнь» начинается так: «У нас на белом на свете / В двух минувших веках / При Христовом Божьем свете / В самой матушке России / Семя батюшка засеял...».

Меньшенин, как это ни удивительно для человека, взявшегося доказать несостоятельность измышлений о скопцах, сосланных в неблагоприятные для жизни места, подчеркивает не только искажения, связанные с тяжелой долей ссыльных, но и проблемы, коренящиеся в самой вере. «Число скопцов, в особенности из малолетних, протестующих против скопчества... увеличивается с каждым годом, — замечает он. — И только замкнутость в душной скопческой среде служит для молодых людей причиной того, что число этих протестантов не растет еще больше. Предоставьте скопцам, хотя бы тем, кои оскоплены по воле родителей и по другим причинам, не зависящим от того человека, право свободного жительства хотя бы по западной Сибири, дайте им свободу, позвольте пользоваться всеми ее благами образования и просвещения, и вы увидите, что сектанты скоро совершенно ассимилируются с остальным населением». Несправедливость, которая больше всего беспокоила Меньшенина, касалась его самого: случаи малолетних скопцов, «оскопленных в 10—12 лет и сосланных в Сибирь на житье»¹⁴³.

Создавая текст, предназначенный для печати, Меньшенин до определенной степени отстранял себя от общины, как в свое время делали те, кто давал показания в суде. По стилю текст отличается от более личных и эмоциональных рукописей об истории его собственного семейства, которые он написал примерно в это же время ^ж. Мотивы, которые заставили Меньшенина написать этот труд для печати, вероятно, столь же прагматичны, как и мотивы подсудимых. Он обращался к публике, предубежденной против секты, но при этом готовой в наш просвещенный век услышать самые нелицеприятные вещи об уголовной администрации. Мало того, он хотел добиться послаблений для себя и для собратьев по вере. Обращаясь в местное полицейское управление за разрешением вернуться в западную часть России, он иногда указывал, что он православный, и отрицал принадлежность к скопческой вере, приводя в доказательство то, что его оскопили еще ребенком и что в Сибирь его привезли родители ^и5. Однако, хотя он и боролся за освобождение от законодательных ограничений, применяя проверенные стратегии уклончивости и откровенной лжи, главный пафос своей жизни Меньшенин нашел в скопческой вере. Судебный приговор и перенесенные страдания укрепили его, а история жизни в Сибири захватила целиком. Духовная посвященность вере и роль ее защитника пережили превратности двух враждебных к ней режимов.

Роль Меньшенина была исключительной, в чем у нас еще будет возможность убедиться, однако не только он пытался увековечить память о перенесенных общиной страданиях. Бардом якутских скопцов, с чьими стихами нам уже приходилось встречаться, был некто Архип Санин (1849—1929). Он родился в Курской губернии и прибыл в Якутскую область двумя годами раньше Меньшениных. Слишком бедный, чтобы получить образование, он тем не менее «имел страстную охоту учиться грамоте», чего и достиг, хотя и не вполне, оставаясь до конца жизни, по его собственному справедливому замечанию, малограмотным¹⁴⁶. Торжественная ода на освобождение скопцов, отрывок из которой мы привели выше, была не первым его творением. В 1902 году он завершил рукопись, которая интересна любопытным сочетанием архаической формы и злободневного содержания. «Страды» Селиванова — легенду, обладающую какой-то удивительной прелестью, часто, как мы знаем, пересказывали в стихах¹⁴⁷. Санин воспользовался этой традицией, чтобы связать судьбу отца-основателя с теми бедствиями, которые обрушились на его паству позднее. «Бытие. Скопческие страды» состоят из четырнадцати исписанных витиеватым почерком листов. Внизу каждого из них сообщаются краткие сведения о происхождении и природе скопческой веры, об изменениях в государственной политике по отношению к скопцам, о законах, регулирующих положение ссыльных, и о самой жизни в ссылке. Напоминая исходную селивановскую притчу, но без ее лирического очарования, это сочинение возвращает историю скопцов к началу, подтверждая нерушимость веры и особенной формы ее выражения, которые оправдывают преображение материала «явной» земной жизни. Реальность представала теперь в форме научного аппарата; так, в приведенном ниже отрывке примечание к упомянутой статье 201 уголовного уложения извещает о том, что по этой статье скопцов приговаривали к ссылке, хотя для современного тексту читателя ничего нового в этом нет.

В шестьдесят пятом году

Второй Александр царь

Мнение свое наложил

Закон новый уложил Двести первую статью Уложение наказания Скопцов ссылать на страдания Всех во Восточную Сибирь И с лишением всех прав В отдаленный его край Под строжайший надзор Терпеть всякий стыд, позор.

В то же время учреждены Уголовные палаты И окружные суды.

Силою, властью закона Полицейские власти Наносили скопцам страсти.

Забирали скопцов из домов Брали с полей и с дороги Были для них весьма строги ^и8.

Даже после освобождения из ссылки сибирский опыт оставался горнилом духовного единения скопцов. Он утвердил святость Селиванова и придал повествовательный пафос скромным писцам, которые хотели оставить после себя Завет. В любопытное произведение Санина, чисто скопческую рукопись, с ее грубым ритмом и рифмованными на старомодный манер строками, введены политические и юридические темы и особый прием (фактологические сноски). Эта смесь несет характерную печать тех представлений, благодаря которым бренность человеческого существования (дома, поля, работа, несчастья, политика) обретает сияние аллегорического золота. У Санина содержание скорее прозаическое, только попытка переложить его стихами придает ему сакраль-ность. Санин создал этот гибридный жанр в то самое время (1902), когда некоторые из его собратьев по вере начали обращаться к средствам светской культуры, чтобы консолидировать традицию общины и в то же время привлечь к себе общественное внимание. Сам он, как мы увидим ниже, был бы счастлив увидеть свое творение в печати. Меныпенин и Латышев пошли в этом направлении еще дальше. Тщательно собранные ими материалы дают нам возможность последовать за скопцами в новую эру.

Глава 4

СВИДЕТЕЛЬСТВО ВЕРЫ

К началу XX века молчание и иносказание уже не были единственным средством защиты у скопцов. В ранний период те скопцы, которые нарушали святую клятву, делали это по разным причинам: из желания спасти себя, свести с кем-то счеты или, отвергнув веру, стать другим человеком. Когда Прудковский перестал говорить загадками или отмалчиваться, он объявил, что стал другим человеком. Привлекаемые к суду простые скопцы продолжали «извиваться и изворачиваться», уклоняясь, отрицая, выдумывая¹. Однако некоторые из них, соприкасаясь с культурными артефактами изменяющегося мира, стали видеть в нем уже не угрозу, а новые возможности, и прежде всего возможность приоткрыть себя.

Ересь в эпоху механического производства

Это новое направление не совсем противоречило прежним обычаям скопцов. Скопчество передавало свои культурные нормы из уст в уста, что обеспечивало конфиденциальность, помогало вербовать новых адептов и служило знаком верности. Письменные свидетельства о верованиях и обычаях секты чаще всего делали люди посторонние и, как правило, с враждебными намерениями — продемонстрировать заблуждения, содействовать преследованию. В ранний период истории скопческой общины публикации о ней всегда исходили от ее врагов. А вот изображения, напротив, с самого начала воспроизводили сами верующие. Портреты основателя общины и Петра III, наряду с известными святыми, почитались скопцами как священные иконы. В их городских гостиных и сельских горницах обычно стоял стол, покрытый белой скатертью, украшенный искусственными цветами, а над ним висели лампады под иконами. К любимым святым относились архангел Михаил и Св. Георгий, оба на белых конях, Св. Варвара, Спаситель с агнцем, Иоанн Креститель. Белая лошадь олицетворяла чистоту ритуальной кастрации. Убиение змия, олицетворяющего дьявола и сексуальное искушение, тоже имело отношение к вере скопцов. Св. Варвара, как мы видели в случае с теткой Прудковско-го, служила примером для подражания. Эти же иконы почитали православные, но для скопцов они имели особое значение, у них было мало святых. Другие излюбленные скопцами сюжеты: Тайная вечеря, Благовещение, Воскрешение Лазаря, Богородица, Св. Тихон и Св. Димитрий (тоже на белых конях) и Св. Пантелеймон Целитель.

Поначалу, чтобы воспроизвести образ Селиванова, скопцы использовали гравюры, однако потом без колебаний приняли новую технологию, обновляя свой культурный арсенал ради сохранения веры. Из технических новшеств они полюбили фотографию. Первые русские фотостудии открылись в 1840-х годах и сразу стали пользоваться успехом². Среди тех, кто в них снимался, были и скопцы. Они позировали поодиночке, семействами, парами, группами и вешали портреты в своих домах. Скопцы и сами открывали студии. Три брата Кудрины, чье дело рассматривалось в суде в 1871 году, создали, как уже упоминалось, сеть предприятий, которая помимо ленточной фабрики, конного завода и меняльной лавки включала и фотостудию. Там Кудрины репродуцировали классические портреты Селиванова и Петра III. Их студию, по словам одного из служащих, посещали самые разные клиенты — «татары, армяне, евреи, князья, графы»³.

Стремление скопцов смотреть на свое изображение со стороны принимало и другие формы. Большинство верующих были неграмотными, и потому, вероятно, изобразительные средства играли в их жизни большую роль. Те же, кто умел читать, увлекались литературой, посвященной скопческой секте. Как мы уже указывали, говоря о Меньшенине, они, по-видимому, испытывали потребность видеть свое собственное отражение, хотя бы и в кривом зеркале. Один из посетивших Сибирь в начале 1870-х годов отметил, что ссыльным

Яков Ерусалимский, скопец, фотограф-любитель, Румыния (ГМИР. Ф. 2. Оп. 29. Д. 120) (© ГМИР). Позируя перед другой камерой, фотограф создает такой же зеркальный эффект, который ясно виден в портрете двух духовных сестер за столом в гостиной. Скопцы были застенчивы и не умели «подать себя».

3 J. 45.1. 40.

C&W&.

П0Э31Я И ПРОЗА

СИБНРСКНХЪ СКОПДОВЪ. ¹

мюклкпюзт» отдатдаЕ р шаытеЛ евикиеки

)Ыашв Р О. Меньшвнина.

. ТОМСКЪ

Товарищество Сквропечвтан A. A. Jlrwncoiru.

1904 г.

Титульный лист книги: Поэзия и проза сибирских скопцов / Под ред. Г.П. Меньшенина. Томск: Левенсон, 1904. Штамп, советских уже времен, удостоверяет, что этот экземпляр принадлежит Антирелигиозному отделению Государственной публичной библиотеки.

Этот том, включающий варианты селивановских «Страд» и «Послания», а также святые стихи скопцов, использовался общиной для поддержания своих собственных традиций. Его публикация ознаменовала отказ от скрытности, характерной для более раннего периода. Книга состояла из 314 печатных страниц, причем первая треть касалась истории секты и содержала описания пророков-основателей (помимо Селиванова, его ученика Александра Шилова, матушки-основательницы Акулины Ивановой и двух малых пророков, Настасий Карповой и Мартына Родионовича). Там были разделы о морали, ритуалах и стихи на разные конкретные случаи (хвала, тревога, печаль, прощание, застолье). Экземпляр этой книги, хранящейся в Государственной публичной библиотеке в Санкт-Петербурге, содержит также рукописные листки, сшитые вместе с остальными страницами. Комбинация печатных и рукописных страниц наглядно иллюстрирует тот континуум выразительных средств, через который прошли скопцы: от устных к рукописным и печатным.

понравился румынский отчет Кельсиева, несмотря на его брезгливый тон, но их раздражал Щапов⁴. Меньшенин с гордостью написал Толстому в 1890-х, что знает все небылицы, написанные о скопцах, и намерен их опровергнуть. После 1905 года у скопцов появились ученые трактаты, описывающие их обычаи, даже враждебные сочинения православных миссионеров⁵.

Грамотные члены общины проявляли наивную любознательность к духовной жизни. С культурным рвением малограмотных наиболее образованные скопцы собирали издания для народного чтения. У многих были религиозные брошюры. Следователи по рязанскому делу обнаружили у них такие книги, как «Внутреннее состояние сердца человеческого», «О разуме, вере и молитве», «Голос истинной свободы», «Правда дороже золота», «Совесть — великий мучитель на земле и за гробом» и «Жизнь Св. преподобного Серафима Саровского», канонизированного незадолго до этого православной церковью. У харьковских скопцов нашли «Познание добра и зла», «Душеполезные размышления» и «Сказание о жизни и подвигах великого раба Божьего старца Федора Кузьмича». В дополнение к непременному Новому Завету с отмеченными стихами из Евангелия от Матфея некоторые скопцы владели неканоническими текстами, не входившими в обычный для них круг чтения. К ним относились «Путь паломника» Джона Бэньяна, «Жизнь Иисуса» Эрнеста Ренана, обе — в русском переводе, и «Мысли о боге» Льва Толстого⁶.

Несмотря на такие свидетельства их интереса к вопросам веры, они не были книжниками. Они считали, что правду нельзя найти на печатной странице, ее можно получить только через откровение. Обвиняемые хранителями православия в слишком буквальном понимании Священного Писания, скопцы верили, что они на самом деле проникли вглубь и нашли духовную суть: «Буква убивает дух животворный». Но все же грамотные рано или поздно чувствовали потребность увидеть свою правду записанной черным по белому. Зная, что Бонч-Бруевич готовит том о скопческой вере, Никифор Латышев писал в 1913 году: «Дело в том, что мне охота взглянуть на книгу “Скопцы”, будучи сам им»⁷.

Замечание Латышева отражает поворотный момент в отношении скопцов к воспроизведению своего образа, совпавший с наступлением нового столетия. Впервые в истории скопческой общины некоторые ее члены оформили процесс культурного воспроизводства, применяя методы, которые посторонние авторы использовали против них или вместо них. В 1904 году Гавриил Меньшенин опубликовал сборник духовных стихов и святых текстов «Поэзия и проза сибирских скопцов»⁸. Это издание верующие использовали как руководство в своей ритуальной жизни, тем самым кодифицируя передачу культурных норм и в то же самое время открывая свой мир для посторонних. К божьим людям, говорили теперь, относятся не только оскопленные, но и «ведущие жизнь по правилам скопческой секты и ее учению, т.е. по книге “Поэзия и проза”»⁵. Распевами из этой книги, по свидетельству Дарьи Далецкой из Уфы (1911), пользовалось местное скопческое братство¹⁰. У некоторых скопцов были свои экземпляры книги¹¹. Другой уфимский скопец, Андриан Иванов, отказавшийся на суде дать показания против себя, сказал, что книгу ему прислали по почте. Александра Разин-кова, глава харьковской общины, притворилась, что даже не знала о существовании этой книги, но нашла ее в поезде

¹². Степан Корнухов из Уфы, напротив, гордился своей верой. Он объяснял, что «Поэзия и проза» для человека значит больше, чем Евангелие. «В Евангелии правила жизни сказаны иносказательно, а в книге “Поэзия и проза” все правила жизни для людей сказаны понятно для всех... В книге “Поэзия и проза” собраны распевы, передававшиеся скопцами из уст в уста и писанные старательными скопцами... Распевы, помещенные в книге “Поэзия и проза”... почитаются премудростью Божиею у скопцов»¹³.

Воздействие «Поэзии и прозы» на членов общины было, конечно, неодинаковым. Дарья Далецкая, родившаяся в 1874 году, распевала тексты из этой книги вместе с остальными скопцами, потому что не умела читать, как и другие женщины уфимской общины. Одна треть из них была совсем неграмотной, но почти 90% мужчин читать могли. Двадцать лет спустя перепись, проведенная в сибирском поселении Спасское, показала, что грамотны только около 20% жителей, больше половины вообще не учились. Чтение позволило меньшинству преодолеть изоляцию, следить за новостями и знакомиться с разными сведениями на страницах таких популярных журналов, как «Нива»¹⁴. Более претенциозный Меньше-нин, покинув Сибирь и возвратившись в Златоуст Уфимской губернии, подписался на интеллектуальный журнал «Русская мысль». Никифор Латышев на страницах популярной газеты «Русское слово» познакомился с символистом Дмитрием Мережковским¹⁵. Тем не менее данные слишком отрывочны, чтобы представить себе картину развития и разнообразия местных скопческих общин. Трудно сравнить ее и со всем населением России. По крайней мере, в одном отношении она напоминала другие группы, находящиеся на нижних ступенях культурной лестницы: у некоторых полуобразованных скопцов возникали интеллектуальные устремления¹⁶.

Прудковского они побудили к выходу из общины. Озлобленный и подавленный, публикацией своих мемуаров он обратился к «миру», желая, чтобы его «приняли». Меньше-нин, напротив, хотел повысить, а не преуменьшить ценность общины. Если Прудковский опубликовал свои личные знания о скопцах, потому что не хотел считаться одним из них, то Меньшенин поступил наоборот. Желая казаться представителем общины, он принял позу посвященного, стороннего, образованного эксперта. Введение к книге, в котором прослеживается происхождение ритуала кастрации с древнейших времен, отношение ранней церкви и ранний период истории секты, подражает многим введениям к ученым книгам. Меньшенин называет скопцов «они», основателя общины — «фанатиком». Он пытается отделить аллегории от исторической правды в основополагающей притче скопцов и привлекает факты из отчета Надеждина, несмотря на его враждебный тон¹⁷. Если он и занимает внешнюю позицию, то лишь для того, чтобы помочь общине лучше усвоить ее традиции и знания. Возможно, хотел он и угодить цензору.

Как и Прудковский, Меньшенин крестьянского происхождения и тоже оскоплен в малолетстве. Ничто в его рукописях или поведении не указывает на то, что он рассматривает свое вступление в секту как несчастье. Не нарушил его преданности вере и контакт с внешним миром. Возвратившись в 1895 году с разрешения властей в западную часть России, он путешествовал по всей стране. После повторного посещения Сибири Меньшенин в конце концов, видимо — во время революции 1905 года, обосновался в Уфимской губернии¹⁸. Еще до публикации «Поэзии и прозы» он чувствовал потребность обсудить свою веру и обратиться к литературному миру. Лет в тридцать пять, как мы уже говорили, он переписывался с Львом Толстым, излагая учение скопцов и отстаивая свою точку зрения на истинную христианскую веру. Толстой получал сотни исповедальных писем и часто на них отвечал¹⁹. В 1900 году Меньшенин ездил в Ясную Поляну²⁰. Он уже ощущал себя представителем общины и подлинным интеллектуалом.

Тенденциозный рассказ Толстого «Крейцерова соната», опубликованный в 1891 году, описывает отвратительную страсть, которая доводит ревнивого мужа до женоубийства. Прямое обращение в рассказе к теме вожделения, как и мрачное изображение супружеской жизни, вызвали бурную реакцию русских читателей. Считающий себя интеллектуалом Меньшенин был знаком с рассказом и с послесловием, в котором Толстой осуждает сексуальную жизнь даже в браке, как унижающую человека. Он заметил знакомый отрывок из Евангелия от Матфея 19:12, которым начинается рассказ²¹. Без сомнения, предвидя сочувственный ответ, Меньшенин написал писателю, спрашивая о его «истинном взгляде и мнении» о скопцах и «заслуживают ли они весьма нелестных суждений... гг. исследователей». Хотел он обсудить и богословские вопросы: «Льщу себя надеждой удостоиться получить от Вас, граф, прямой ответ по смыслу св. писания из главы от Евангелия Матвея, на чем скопцы основываются в отношении оскопления»²². Ответ Толстого был неожиданным, учитывая его всем известные взгляды, — он считал, что деторождение необходимо для конечного совершенствования человечества. Перед лицом скопческого экстремизма и другие, до Толстого, особенно Пилецкий и Пеликан, пришли к защите полового влечения. Повторил Толстой и обычное христианское возражение: целомудрия можно достигнуть, только сопротивляясь греху, и указал, что скопцы неправильно истолковали Евангелие от Матфея 19:12. Однако он не был защитником правоверия. По слухам, писал он Меныценину, скопцы живут «нравственною и трудовой» жизнью. Однако, по его мнению, какими бы добродетелями они ни обладали, это все же не плоды кастрации, которая увечит создание Божье и нарушает завет Христа, не признававшего насилия. «[Я] написал Вам от души, как брату, все, что думал, — закончил письмо Толстой, — и очень рад буду узнать о том, как Вы примете мое мнение»²³.

Меньшенина трудно было смутить. «Письмо Ваше я читал с глубоким убеждением в истине Вашего изречения и полагаюсь на Ваше мнение, но извините меня, я еще буду Вас утруждать...»²⁴. Он настаивал, чтобы Толстой внимательней прочитал Евангелие от Матфея 19:12. Если там идет речь не о кастрации, спрашивал он, почему говорится о скопцах? Меньшенин привел цитаты из Священного Писания. У Исаии (56:5) Господь говорит о евнухах: «Тем дам Я в доме Моем и в стенах Моих место и имя лучшее, нежели сыновьям и дочерям; дам им вечное имя, которое не истребится». У Луки (20:35—36) Христос говорит: «А сподобившиеся достигнуть того века и воскресения из мертвых не женятся, ни замуж не выходят. И умереть уже не могут, ибо они равны Ангелам и суть сыны Божии, будучи сынами воскресения». У Матфея (18:8) Он говорит: «Если же рука твоя или нога твоя соблазняют тебя, отсеки их и брось от себя». В Откровении Св. Иоанна Богослова (14:4) сказано: «Это те, которые не осквернились с женами, ибо они девственники; это те, которые следуют за Агнцем... Они искуплены из людей, как первенцы Богу и Агнцу».

Что до скопцов, то они, по мнению Меньшенина, отвечают требованиям Толстого. «Вы говорите скопчество противно духу истинного христианства? Кого нужно подразумевать истинным христианином? И кто достиг из людей совершенства? Иисус Христос требовал от нас, чтобы мы были целомудренны, и не требовал от нас производства людей. Он сказал, что из камня сотворю тысячу людей», что близко к библейскому «Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму» (Матфей 3:9, Лука 3:8). Кастрация — не конец и начало всего, но она и не помеха. «Скопцы же не считают идеалом спасения лишь отнятие детородных членов, — писал Меньшенин. — В основе их учения лежит непременная добродетель и исполнение всех тех добрых дел, что заповедал нам Иисус Христос, т.е. быть идеально честными, братолюбивыми и равными... Дела без веры мертвы, если и вера без дел мертва есть. Вы говорите, что этим ставят себя скопцы в невозможность грешить, да, это правда! Они говорят так: Господи! Волею и неволею спаси меня! Так или иначе цель же понятна — желание достигнуть целомудрия, а она-то открывает путь к спасению... Так или иначе скопцы могут ли рассчитывать на милосердие божие в загробной жизни, так как они всецело обрекли себя на служение Богу».

«Извините, граф! Может, я и затрудняю Вас этим, но мне, слабому в литературном смысле, не на кого положиться, а Вам вполне верю и Вашему беспристрастию и надеюсь, что Вы скажете то, что подскажет Вам внутренний Ваш голос, и я пишу все выше изложенное не с фанатической точки зрения, а в восстановлении истины»²⁵. Начав ранней весной 1898 года обращаться к Толстому «Высокочтимый граф», Меньшенин, без сомнения, был рад получить ответное письмо, которое начиналось словами «Любезный брат во Христе» (11 марта 1898), однако сам прибавил к такому приветствию «Высокочтимый наш Граф во Христе брат Л.Н.!» (31 марта 1898) и «Любезный граф и брат во Христе Л.Н.» (26 мая 1899)²⁶. Это — обычное обращение, любовь, в конце концов — сердцевина толстовства, о чем Меньшенин хорошо знал. Но великий писатель отвечал с интересом и уважением, что должно было глубоко тронуть бывшего ссыльного.

Проект Бонч-Бруевича

Вскоре после переезда в Уфимскую губернию Меньшенин установил более продолжительные отношения с другим влиятельным, хотя и не столь высоко чтимым, мирянином, который в то время занимался тем, что пытался понять душу крестьянской России. Это был Владимир Бонч-Бруевич. В отличие от Толстого, который обращался к народу за духовной мудростью, Бонч-Бруевич преследовал более практические цели. Его интерес к религиозным нонконформистам возник в ранний период социал-демократического движения под влиянием двух его основателей. По приезде Бонч-Бруевича в Цюрих в 1896 году меньшевик Павел Аксельрод (1852—1928) убедил его изучить бумаги народника Сергея [Степняка] Кравчинского (1852—1895), который высоко оценивал сектантов как «наиболее интеллектуальный элемент нашего крестьянства»²⁷. Приняв этот взгляд как свой собственный и поддерживаемый другим старшим социал-демократом Георгием Плехановым (1856—1918), Бонч-Бруевич решил написать историю русских сект и поближе познакомиться с ними. С этой целью он установил контакт с ссыльными толстовцами и посетил Канаду, чтобы встретиться с переехавшими туда духоборами. Как редактор (в 1902 году) эмигрантского социал-демократического журнала «Жизнь», Бонч-Бруевич был убежден в революционном потенциале сектантских общин и продолжал считать их прогрессивным элементом крестьянства²⁸. По его мнению, они обладали тремя особенностями, необходимыми для политической мобилизации: внутренней сплоченностью, сознанием несправедливости и опытом в защите своей неортодоксальной веры²⁹.

Ничуть не почитая религию, но сознавая ее центральную роль в крестьянской жизни, Бонч-Бруевич надеялся найти поддержку среди маргинальных групп. Чтобы завоевать их доверие, он критиковал взгляды православных священников и собирал свидетельства верующих. В 1908 году Бонч-Бруевич опубликовал первый из двенадцати предполагаемых к изданию томов. Он был основан на материалах, присланных верующими³⁰. Резко критикуя предубежденное отношение миссионеров и ученых, Бонч-Бруевич претендовал на объективность, преследуя вместе с тем собственные политические цели. Его тенденциозность оскорбила не только духовных лиц, но и интеллектуалов, интересующихся религией³¹. Однако скопцам его действия нравились. Положение Бонч-Бруевича в научном мире было идеальным: с одной стороны, он был ученым, с другой — не был скомпрометирован связью с правительством. Уфимские скопцы приглашали его свидетелем защиты по их делу. Ему позволили предстать перед уфимским окружным судом в этом качестве, несмотря на возражения церковных экспертов. Неудивительно, что документальные тома Бонч-Бруевича, которые были единственным основанием для претензий на авторитет в этой области, не произвели на богословов должного впечатления. По их мнению, «сектантство изображается им главным образом по произведениям и сообщениям самих сектантов и с их точки зрения. Все, что сектанты говорят и пишут о себе, Бонч-Бруевич принимает за истину»³². Но именно по этой причине сами скопцы приняли его предложение помочь в сборе материалов по истории их общины.

В первом томе серии Бонч-Бруевич опубликовал полученные им через посредника копии писем Толстого к Меньше-нину³³. В 1909 году он написал Меньшенину сам и получил ответ, где тот выражал «искреннее удовольствие». Меньше-нин читал, что хотят собрать материалы о скопцах для «Русской мысли», и уже думал предложить свои услуги. У него на руках было много материалов, включая и шестьдесят две фотографии «типичных личностей», снятые в Якутске (они подходили как иллюстрации), и черновик собственных мемуаров. Тем не менее он был слишком привязан к письмам от графа Толстого, чтобы сразу отослать их Бонч-Бруевичу³⁴. Обещая распространить призыв о сборе сведений среди членов общины, он просил поторопиться с изданием книги, которая, как надеялись сектанты, поможет представить их такими, какие они на самом деле. Меньшенин умолял автора не использовать присылаемый ему материал для «ругани и всевозможных небылиц, как другие писатели»³⁵. После векового пребывания в подполье потребность выйти на свет казалась теперь безотлагательной. «Искренне остаюсь доволен, что Вы приступаете к составлению особой книги о скопцах», — уверял Меньшенин Бонч-Бруевича. «Я вполне надеюсь, что издание выйдет прекрасным. Предлагаю Вам издать в порядочном количестве, потому требование будет обильное, хотя не сразу, а потом, как узнают»³⁶.

Меньшенин приветствовал не только возможность гласности. Полагая, что посредничество сторонних лиц может принести скопцам пользу, он предложил Бонч-Бруевичу улучшить тот «подлинный материал», который присылали ему верующие. В «Поэзии и прозе» Меньшенин опубликовал версию «Страд» Селиванова, которая следовала за версией текста, впервые опубликованного в отчете Надеждина.

Теперь он спрашивал Бонч-Бруевича, не может ли он переписать другой текст Селиванова, так называемое «Послание к скопцам», «литературным слогом». Меньшенин не считал Селиванова «простым смертным» и потому был убежден, что «Послание к скопцам» составлено не им самим, а его последователями³⁷. Текст этот не был священным. Умствующие скопцы не хотели, чтобы их тексты были фольклорными или курьезными. Если бы кто-то предположил, что «Страды» Селиванова отредактированы таким профессионалом, как Владимир Даль, это, возможно, его не огорчило бы. Скопцы всегда утверждали, что живут по духу, а не по букве Писания. Привычка к эвфемизму, видимо, только укрепляла их пренебрежение к точности.

Скопцы, по-видимому, понимали, что культурные границы легко проницаемы. Они знали, что у них не хватает ни знаний, ни источников, и заимствовали из окружающего мира все, что считали полезным для своих целей (вспомним, как использовал Меньшенин стиль и факты из отчета Надеждина). Они не считали, что привкус народной простоты для них полезен. Они рассматривали себя не как диковинку, но как хранителей Правды, которая не знает социальных границ. Когда начали собирать материалы, Бонч-Бруевич приписал себе в заслугу то, что именно он убедил скопцов приоткрыть завесу своей тайны³⁸. Но Меньшенин уже нарушил клятву, безуспешно пытаясь опубликовать свою сибирскую рукопись и наконец увидев «Поэзию и прозу» опубликованной. Бонч-Бруевич мог показаться подходящим для сотрудничества, потому что он отвергал светские и духовные власти, очернившие имя скопцов. До 1917 года нет никаких указаний на то, что Меньшенин хоть как-то разбирался в большевистских идеях. Он по-своему ценил связь с Бонч-Бруевичем, неоднократно побуждая его закончить обещанную работу и опубликовать настоящую историю сект³⁹. Более того, перспектива публикации побудила самого Мень-шенина взяться за перо: он постоянно составлял планы будущих мемуаров, объясняя, как отвлекают его обыденные заботы⁴⁰. Кроме того, все это позволило ему исполнить свой долг посредника. Выполняя поручения собратьев по вере, он обходил канцелярии, доставляя прошения⁴¹. Некоторые из скопцов расходились с Меньшениным во взглядах; Латышев однажды назвал его членом «враждебного лагеря старого скопчества»⁴². Тем не менее верующие обращались к нему как к самому образованному из их числа⁴³. Под впечатлением его успехов и связей члены общины, к которым Меньшенин обратился, согласились отдать бумаги и фотографии Бонч-Бруевичу для готовящегося к печати издания.

Сбор документов облегчали те же самые способности к установлению контактов и связей, которые отличали скопцов в их коммерческой деятельности. Дело Архипа Санина показывает, как это бывало. В апреле 1913 года Санин, живший тогда в Курской губернии, в письме к Бонч-Бруевичу объяснил, что посетивший его Платон Кирюхин «указал мне Ваш адрес и просил меня, чтобы я Вам сообщил некоторые сведения из жизни в Якутске ссыльных скопцов и обращение с ними якутской администрации. А как я сам из ссыльных, то я прислал при сем свое грубое [неразб.] сочинение, то, что я мог собрать в течение 34-летней ссылки в Якутске». Санин приложил набросок автобиографии и свою фотографию⁴⁴. Кирюхин (1847—1922), крестьянин из Рязанской губернии, был освобожден из сибирской ссылки в 1900 году по ходатайству критика Владимира Стасова (1824—1906) и знаменитого юриста Анатолия Кони (1844—1924). Этих выдающихся людей привлек Толстой, чтобы оказать давление на Министерство внутренних дел. Сам он вмешался в дело Кирюхина, когда получил письмо от Меньшенина⁴⁵. Это был тот самый Кирюхин, который в 1911 году сообщил по телеграфу молодому Лабутину о харьковском процессе.

Получив письмо Санина, Бонч-Бруевич сразу же написал ответ⁴⁶. Потом Санин прислал ему рукопись «Бытие. Скопческие страды», составленную за десять лет до этого, и недавно написанный трактат «Во что веруют скопцы»⁴⁷. «Это стоило мне труда», — указывал Санин. «Сразу не напишешь. Каждый стих или лист нужно обдумать и раза два или три переписать. На это нужно немало положить умственных и физических трудов и забот. Правописанию я не учился, а мне уже 65 лет». Он предложил организовать подписку среди зажиточных скопцов, однако эту идею Бонч-Бруевич отверг⁴⁸.

Санин хотел признания, да и просто отклика. Отношения с Бонч-Бруевичем давали ему чувство значительности. Хотя он все еще считал, что нарушает правила веры, перспектива публикации отвечала его внутренним устремлениям. «Теперь прошу Вас, Владимир Дмитриевич, по получении сего письма и по прочтении моей посланной рукописи, уведомите меня обратно, опишите подробно все Ваши взгляды, письмо это пока храните в секрете от олух[ов] наших скопцов, дело будет лучше, даже от Кирюхина». Несмотря на свое скудное образование, Санин надеялся стать писателем: «Если что найдете удобным к печати, то все это приложите к прежней моей рукописи “Бытие. Скопческие страды”»⁴⁹. О «поучительном сочинении» он спрашивал Бонч-Бруевича: «Где только неверно и неправильно, прошу исправить. Писал скоро, хотя работа то[по]рная, ну головоломки много было. С моей стороны, интересно, а с Вашей стороны, быть может, никуда не годится... а бы желал, если бы Вы окроме всеобщего о скопцах, большой книги, еще бы отдельно напечатали особо маленькую книжечку собрания моих сочинений... Еще прошу Вас, опишите мне подробно, что годится в печать и что не годится»⁵⁰. Связь была двусторонней: «Вы просили у меня портрет», — пишет он, и просит портрет у Бонч-Бруевича, чтобы «я Вас знал и видел»⁵¹.

Обновление и перерождение

Желание выразить себя в письменной форме, увидеть свои рукописи опубликованными и заслужить одобрение культурного авторитета характерно для всех скопческих летописцев. Но Бонч-Бруевич не был особенно расположен к этому конкретному корреспонденту. Самыми плодотворными для него были отношения с Меньшениным и его ревностным помощником Никифором Латышевым. Меньшенин хотел включить в летопись жизни скопцов как можно больше информации и в 1910 году обратился к Латышеву за сведениями о движении, которое возглавил Кузьма Лисин⁵². Еще раньше Меньшенин привлек Латышева к сбору материалов, чтобы составить демографический очерк сибирских колоний. По-види-

|j .....

?/./,?£>/SS l'

SW»

J_j^A-Äi/ö'«• *sS/*s£\ xë—**.

I »•—i ~r. ^ ySi^j

J/-

V

**огь ик.отм.« •ллтвтш*

"t/

Z2T

?" '/*j,

SP

U~A~-

■dL

/$а *С~кХт* /jùs*

f'\^éiLj2d£s<.U (^^Ou^Ja^-A . 4л». I |»_M

.. -/x. .....*

- ЗЦх>-.

A

Æ<4—.

: л<а>

<*>æ

^Хй—w—:»vîv,. ;

^ (^»1Л?’&^Лч*л4*4 jjyS X? JfiS-jçB. j ~^yAf.

/Sylt/ZS-** - ,Ц^ | pSÿ.

j £ _ jrfq. ^.^«,. ; хй^.

^ S^SetW¹ g^wwAi/rl^Wiiyi/^^, j

⁴-j§£^w-_!#i ъ—U^UzÄ..

P Vÿt/bUv+U-j (ÿ*« Л-ЧЛ.---- j Г ^

^ _ ^ : j-ÿ..

AA-(-ù A #»y ^ ;

j . ^ , ^r‘XS^^> \

>*йу*»«ч* /^faWHÜ i^XcÆ. -«. ^P£

^(ЖичА^,^ A'iX' 4^ X><2îi: ■ х^йй

\âL*çj<*~ ^ . \ Æ- ' ■ s

■i^

Æ>a- -

Скопческая самоперепись, записанная Никифором Латышевым. См.: Именные списки скопцов и скопческих селений Якутской области, Олекминского округа (1902; более поздние примечания до 1909 г. включительно) // ГМИР. Ф. 2. Оп. 29. Д. 250 (© ГМИР). Жители представлены в алфавитном порядке по фамилии, за которой следует возраст, дата приезда и дальнейшая судьба. Некоторые уехали после амнистии, некоторые умерли (Л. 24). За составление списков отвечал Латышев. В конце списка жителей Петропавловска он написал: «Кажется, все. А кого забыл, пусть их себе лежат преспокойно» (Л. 25).

мому, сперва у них не было прямого контакта. Когда сведения о домовладельцах Троицка и Петропавловска на реке Алдане были собраны (между 1902 и 1909 годами), Латышев попросил друга переслать их Меньшенину вместе с «почтением». «Я думаю, что он хорошее дело задумал. Пусть потрудится, и меня, как писаря, поставит в ряду с Искателями правды. Ваш Покорный слуга, Н.»⁵³. Составляя описания скопческих сибирских поселений, несомненно — до получения письма от Меньшенина, Латышев начал записывать историю своей собственной жизни, включая рассказ о несчастьях своей семьи⁵⁴. Вместе с коллекцией Меньшенина, включавшей фотографии и нарисованные от руки карты скопческих поселений вокруг Якутска, бумаги эти попали к Бонч-Бруевичу.

Внести свой вклад в историю скопцов Латышев решился не сразу. Вначале он сомневался, стоит ли разглашать разногласия среди скопцов. С тех пор, как явился новый пророк, писал он Меньшенину, «свет правды еще не всплыл наружу, несмотря на то что молния сверкает, освещая пространства с края до края. Так явление (как вы называете] его движением) было слышно по всем кораблям и соборам, учителям и пророкам — все слышали и все знали о нем. Но не все его приняли». Если рассказать слишком много, миряне могут посмеяться над «простым и, пожалуй, глупым народом, говоря “эти скопцы ждут по своему верованию себе Искупителя — Сына Божьего”. А потом спорят: одни говорят — пришел, другие не видят!» Некоторые из скопцов действительно сочли, что раскрывать себя не надо, и осудили издание Меньшенина. Но «для нас с вами, — уверял его Латышев, — любезный друг Гавриил Прокопиевич, пожалуй, ничего не помешало бы и в печать отдать!». Как литераторы, заключил он, они просвещеннее остальных⁵⁵.

На Латышева произвели большое впечатление слова Меньшенина о том, что Бонч-Бруевич хочет заняться скопцами. Тем не менее он не решался на прямой контакт до декабря 1912 года, когда прочел в газете статью о роли Бонч-Бруевича в оправдании уфимских подзащитных. Именно после этого он предложил сообщать сведения о «скрытых тайнах» скопческой веры. «Я не психически больной, — писал он своему новому корреспонденту, предвидя опасения неверующего, — как принято считать тех, кто о Боге и о правде говорят»⁵⁶. Он уже переслал Меньшенину некоторые рукописи, чтобы тот передал их Бонч-Бруевичу в собственность и на хранение⁵⁷. К 1915 году Латышев закончил и послал четыре записных книжки, в которых описывал свою жизнь, историю скопческой общины и размышлял о материях высшего порядка⁵⁸. Установившиеся таким образом отношения сохранились до 1939 года, когда оба замолчали.

Мы уже встречались с Латышевым и читали его описание страшных событий 1873 года, когда разгневанные соседи взломали дверь и нашли его с братом в луже крови. Как Меньшенин и Санин, он был не очень грамотен, но, в отличие от них, обладал истинным талантом, который давал ему право удовлетворить свою страсть к словам. Латышев стремился «отделить пшеницу от мякины, овец от козлов, открыть правду — правду Божию»⁵⁹. Его письма показывают нам доброго, застенчивого человека с юмором и духовной отвагой, который хочет общаться и беседовать с миром и вместе с тем гордится судьбой, определившей ему тяжкую роль чужака. Писательство позволило ему и открыть свою веру, и выйти за пределы личного опыта. «Если бы Вы меня видели лично, — писал он Бонч-Бруевичу в 1914 году, — то и Вы бы определили, что я только на это и гожусь, что передавать свои мысли, свои впечатления на бумаге. Так, собственно говоря, я неразговорчивый, застенчивый донельзя, говорить почти не умею... что ни говорю, у меня как-то выходит на вид глуповато! Нескладно... провожу жизнь тихую, одинокую и, вдобавок, всю свою жизнь в течение 50 л[ет] провел в труде и бедности. Вот почему я рад-рад, что я хоть куда-нибудь годился, да не куда-нибудь! А в духовные писатели!»⁶⁰.

В своих записных книжках Латышев обещает передать «читающему миру [то, что] касается не меня лично, а тех немногих людей, которые, согласно заветам Христа, оставляя все свое достояние и по желанию своего призвания отдавались на суд Мира». Однако ему и очень хотелось рассказать о себе. Описывая события детства, он признается, что «все это... и не нужно бы рассказывать, так как я еще в первых строках предупреждал, что если что и буду говорить, то говорить о более достойных героях жизни, чем я»⁶¹. Но ведь он и его герои были тесно связаны судьбой. Его собственная история и история его семьи были историей спасения.

Никифор Петрович Латышев родился, как мы знаем, в 1863 году (на год позже, чем Меньшенин, на десять лет раньше Бонч-Бруевича), в зажиточной крестьянской семье в деревне Федоровка, к северу от Мелитополя в Таврической губернии. Судьба семьи была тесно связана со знаменательным перерождением Кузьмы Лисина из скромного портного в доморощенного Искупителя. Откровение Лисина, однако, возникло не на пустом месте. История эта началась в 1872 году, когда Федоровку посетили посланцы из города Галати, колонии скопцов в Румынии, где они, вдали от преследований, сумели хорошо устроиться. Однако удобная жизнь и душевное довольство не удовлетворяли богатого Ефима Куприянова, ему «захотелось света». Проповедуя восстановление святости, он привлек несколько десятков других последователей, включая Кузьму Лисина, и все они назвали себя «Обществом Святых Избранных». Ожидая каждую минуту явления Сына Божьего, Лисин вместе с двумя собратьями в один прекрасный июньский день 1872 года покинул Галати и совершил восхождение на одну из окрестных гор, которую позднее окрестили Горой Сион, как в Откровении Св. Иоанна Богослова (14:1): «Агнец стоит на горе Сионе». На этой горе Лисин начал пророчествовать. Взывая к Иоанну Богослову и Василию Великому, он объявил себя Конд-ратием Селивановым в его Втором Воплощении⁶².

В своих записных книжках Никифор, уже зрелым человеком, вновь и вновь обращается ко времени этих событий. Осознавая свою судьбу, община ставила во главу угла драму откровения и травму предательства с изгнанием. Латышев возобновил свое духовное обязательство, пережив заново с той же силой небесное явление, отметившее его своей печатью. Рассказав свою историю, он объяснил миру, почему он из него ушел. Тем самым он дал возможность и понять себя, и пожалеть. Многие детали его истории почти наверняка выдуманы. К началу кризиса ему было только двенадцать лет. Должно быть, повествование пришлось составить из воспоминаний старцев, памяти детства и простых вымыслов. Результат оправдал себя. Ему удалось передать то особое чув-

^ j(y**jut 1MJ Qjw*-*t €£***&%.&-

' ÿ*f жл£лк*га OcZyLbj-^ фиу^иг (Uly-* td OUC^^j/ib _

/»л^Аъо tCfiZ иа/ъ£}-ъ /ûptrt//t-iy+4*,^ (Pf&SyjutïitJ ,j*£, @tïù/fl fttÿQusnniïM# a4j^+&cvf2~ /г* Ир£И/ G-tü&^ï CbJl &вллиг4 Оъ/гм &/ßC*-i-a. / /ЯтЗ' е% 2/jl Sh4~bb* А?"~

~ /

^jjt***^ <5^: Н&ш>

t%4

e-A¹ ♦*«/ 6 /

£Л~2 &£**<*#? £/ 'гЭ^+О (S*Ü JtMlât

И«<*"- MCtt^CtJcu /ÿu*** <«« /кати MHT/vAAd' Jta^c/M*^

Xfïié /*H)wfKJ> &&tyAt

,-4^*M»«d5 £âdd2 -,

Л***4}*Л*^Л4/ t

/

7

Первая страница записной книжки Никифора Латышева под названием «Начало моего повествования» (1910). См.: ГМИР. Ф. 2. Оп. 5. Д. 261 (© ГМИР). Повествование начинается так: «В 1872 году в Румынии в городе Галаце произошло среди скопцов религиозное движение! Один из влиятельнейших по положению и образованию скопец Ефим Семенович Куприянов, пресытившись вообще как называют светскою жиз-нию и в то же время усматривая в религии скопчества уклон в сторону житейского, в сторону жизни общего окружающего их народа, пожелал искренно освободиться от этих незаметно связавших его пут, стал он искать для этого выхода. Как бы из тьмы к свету! А где же его взять, этот Свет, если он не будет дан свыше? И это он как уже мало-мальски приготовленный начитанный понимал, что только свыше Свет! — Настоящий Божий Свет!» ство воспарения, «будто на крыльях», которое дает присутствие Духа, и ликование, которое он испытал вместе с собратьями по вере. Здесь стоит вернуться назад, чтобы проследить путь к этим мгновениям.

Когда верующие собрались затем для молитвы, рассказывает Латышев, кто-то воскликнул: «“Христос Воскрес!” три раза, так что некоторые, слыша чудную благую весть, попадали на колени в страхе и трепете... И пошло ликование душ... в это время небывалое! Шумное, радостное! Полное какого-то неземного восторга! Старички скопцы после говаривали: “Откуда у нас силы и бодрость брались, как на крыльях мы летали! Поя и воспевая хвалу Всемогущему Творцу с Сыном Его Искупителем, нашим Батюшкой”». Как позднее объяснил Латышев, вера нуждалась в обновлении. «Милосердный Искупитель Батюшка в лице Кондратия Селиванова или, правильней, в лице Петра Федоровича Ш-го, все время в учении заповедывал... в каждом Пришествии Спасителя с неба на землю требовалась настойчивая борьба духа с плотью... Но что значит Корабль, хотя бы и со вздутыми парусами, если на нем нет Главы, Кормчего! Куда он должен идти никем не управляемый, со всеми находящимися на нем сразу, опять что же тогда получится беспорядок — а ведь кому не известно, что где беспорядок, там все непрочно и шатко!., а с течением времени... постепенно духовное стало облачаться в естественное плотское и уж до того дошло, что все духовно Божественное облеклось в тень и обрядность»⁶³. Пророки обычно прощали такие грехи, как вступление в брак. Многие в Мелитопольском районе не были оскоплены. Многие разбогатели и возгордились. Необходимо было сломать «устарелый режим себялюбивых привычек, Учителей и Пророков, которые все духовно-Божее заменили Плотью и обрядностью, что нетерпимо было ни в первом, ни во втором Пришествии Сына Вышняго»⁶⁴.

Лисин, «зажегши Светильники в одном месте... спешил в другое». Нелегально пересекая границы (живущие за границей скопцы нередко так делали), новый Искупитель вместе с несколькими избранными возвратился в Россию, чтобы распространить Слово. Приехав под Федоровку, они встретились с главными семьями местных скопцов. Отец Никифора, Петр, оказался по соседству, когда верующие собирались для вечерней молитвы, и принял участие в общих восторгах. Ефросинья Яркина, их пророк и учитель, сказала: «Вот настало время золотое». Члены братства «только слушали Слово с упоением какого-то восторга. А Слово, по рассказу и памяти очевидцев, лилось плавно, то тихо, то громко, как бы гром с неба, наводивший на чувствовавших себя в чем-либо слабовольными какой-то страх и трепет». Акулина Иванова однажды объявила Селиванова помазанником Божьим и убедила ее последователей считать его святым, а Яркина признала Спасителя в Лисине. «... Ты столб от земли до неба, и на этом столбе золотые кольца, и за эти кольца должны все верующие и любящие Бога хватать, тогда не будет душа в смерти оставаться, и еще ты — Великая душа — древо от земли до неба, и на этом древе многие птицы будут гнезда вить». «Перерожденные в нову тварь», Божьи люди, по услышании таких слов, «ворковали как белые голубки вплоть до самого рассвета»⁶⁵.

Лисин спрашивал: «А что, братец, у тебя Дух Святой есть?» Если тот, кого он спросил, колебался, он предостерегал: «Замечайте словечки и включайте в сердечки. Ибо время приблизилось, дверь в небо отверта, день Спасения настал»⁶⁶. К новому обязательству он призывал в экстазе. «Христос нес бремя страданий, — изрекал пророк, по воспоминаниям Латышева, — и мы должны протащить природу с ее усвоенными привычками по шипам и терниям, иначе как же мы будем последователи его и учения его!»⁶⁷ Больше сотни скопцов из окружающих семей ответили на призыв. Тридцать или сорок, среди них — Петр Латышев, приняли святую печать. «Горя желанием поскорее омыть, по завету Иисуса Христа, свои ноги, спеша в царство Бога живого, обращаясь из тьмы к жизни, делали над собой кастрацию», — вспоминал Латышев⁶⁸. «...Искупителем Батюшкой благословленные на это, хирурги поусердствовали, потрудились, отнимали ненужные им теперь в новой жизни члены, один за другим, а то и за одним махом обе части тела. Кровь лилась, душа радовалась, тело очищалось!»⁶⁹

Мы знаем из истории о том, как предавали Латышева те собратья, которые отказались последовать его призыву, что возрадовались не все. Латышев сравнил это с тем, как приняли истинного Иисуса, когда не все признали в нем Сына

Божьего. То же случилось и теперь: некоторые скопцы из «перерожденных» семей не приняли новое откровение. Скептически настроенные, они находили, что «у него нет ничего похожего на небесных, такие, ничем не отличающиеся от общих скопцов». Думая, что «Сын Божий Христос должен прийти, явиться с шумом и громом, отчего бы подножие ног, земля затряслась и своды небесные задрожали, горы передвинулись с места на другое место», они были разочарованы, что при появлении скопцовского Искупителя не было всего этого — точно так же, как при первом явлении Иисуса. Самым мудрым из них «важно не имя его — Кондратий, Петр или Кузьма, а важна и нужна проповедь и Миссия Христа. А Христос от самого Всемогущего Бога»⁷⁰. Те, кто обладал духовной проницательностью, в самом деле слышали «шум и гром» и разочарованы не были: «Верующие видели и Славу его неизреченную, и Силу его Великую, и Ангелов, окружавших Слово Божье, и гром в словах Пророков, пробуждавших душ[и] от сна — и все, все, что не могли другие видеть, будучи с завязанными очами и заткнутыми ушами»⁷¹.

Как мы знаем, «другие» боялись, что возобновление веры повлечет за собой преследование⁷². Лисин, кажется, об этом не беспокоился. Он объехал окружные деревни, с гордостью облекшись в ритуальные одежды, обычно предназначенные для богослужений, так что крестьяне обращали внимание на длинную белую рубаху и сообщали о его «слишком свободном обращении», когда он проповедовал среди бела дня. Зажиточность местных скопцов вызывала уважение у священников и местных шишек, которые бывали у них «с поздравлением раз в год на большие праздники». Усыпленные удобствами земной жизни, сетовал Латышев, эти ленивые братья хотели и сена не терять, и жира не наживать. Они совсем сбились с пути истинного⁷³.

Некоторые приняли Лисина с «окамененными сердцами». Молитву грубо прерывали разгневанные члены общины, нападавшие на собратьев с кольями. Духовные разногласия и внутренняя борьба разрушили мирное существование. Некоторые «видели в этом Пришествие и Силу и Славу, плывущую как бы на облаках Пророчества!.. Одни отмахивались от такого новшества, другие липли как мухи на мед. В одних являлась Вера! В других злоба на их веру. Одни находили в этом радость! Другие же отраву для себя»⁷⁴. Заново искупленные, по словам Латышева, «не убоялись ни Страха, ни Смерти, победили в себе жизнь животную душевную, приняв жизнь Духовную-Божию, жизнь во Христе и со Христом, со Своим Спасителем Искупителем. Те и доныне живут Надеждой на светлое будущее, проводя земную жизнь в чистоте и Святости!!» Однако другие отреклись от Спасителя и веры, «как переходят вымытые свиньи опять в лужу грязи», чтобы избежать угрозы ареста и ссылки⁷⁵.

Преданных легкой жизни ревнителей скопческой веры арестовывали и отдавали под суд. Судьи выслушивали излияния души обращенных в веру скопцов, но взгляды их не изменялись. Членов общины, конечно, преследования не смущали. Как всегда, они толковали свой земной опыт в мифическом или библейском духе. «Странно, — писал Латышев, — что могли видеть слепые, и глухие, и не посвященные в Тайну Божию люди, хотя бы они и ученые. Понтий Пилат много понял из сказанного Сыном Божьим Иисусом Христом, ровно ничего! После, конечно, ему чудилось, что Сын Божий, в лице Плотника назаретского, говорил что-то! О Истине Божьей, но ему в то время не вмещалось, как не вместилось и гг. экспертам и начальникам, охраняющим свое господство религии от прочих религий, хотя бы и истинных». Позже, размышляя о заседаниях суда, Латышев пытался представить, как его и других скопцов видели со стороны. Эксперты, выступавшие свидетелями, стремились объяснить психологию верующих; так и Латышев попытался истолковать все со своей точки зрения. «Экспертиза вынесла и поняла из своего допроса только одно! Человек, хотя и не лишенный рассудка, что видно из ответов, но чуждый для нашего понимания и вместе с тем вредный своим напоминанием о каком-то другом Боге, который, как видно из слов, не желает жить с Нашим Богом и с нами одной темной жизнью. А потому такое нежелательное явление предавши суду, удалить, уничтожить!.. Следователь, командированный из Петербурга, успокоенный, уехал с докладом о том, что это Явление — не настоящее Явление! С Силою и Славою»⁷⁶.

Из-за слепоты непросвещенных многие скопцы, включая родителей Латышева, были приговорены к ссылке в Сибирь, под Якутск. Пять мальчиков, включая Никифора и Андрея, и несколько девочек, учитывая их возраст, признали невиновными и освободили. Девочек разослали по монастырям, мальчиков — «на руки нужде и горю». Братья подрабатывали то там, то сям: «Надо забывать уже о Спасении Души, тело надо сперва сберечь». Никифор стал в Симферополе лакеем у члена окружного суда, а потом какое-то время служил в лавке. Несколько лет он работал в мастерской, где красили экипажи, и так хорошо научился, что вместе с Андреем открыл собственную мастерскую. Спустя десять лет после ареста Никифор устал от этих мирских занятий. Тут-то он и встретил Терентия Рослякова, тоже из освобожденных мальчиков, который возвратился по делам в места, где работал Никифор. Терентий описал жизнь в херсонском монастыре Св. Владимира, в устье Днепра, куда послали его сестру. «Увлекшись его рассказами», Никифор поехал вместе с ним на поезде обратно в Херсон⁷⁷.

Так столкнулся Никифор с житейской стороной православия. Настоятель монастыря, узнав из их паспортов, что они скопцы, вписал молодых людей как мирян. В богатой обители, куда сливки русской знати съезжались помолиться святым мощам Св. Владимира и увидеть археологические реликвии древнего города Херсона, Никифор стал доверенным слугой настоятеля. В этой роли ему удалось увидеть Александра III и императорскую фамилию, посетивших монастырь в 1886 году ко дню рождения царевича. Но с назначением нового настоятеля, который ему не понравился, Никифор потерял вкус к службе церковным иерархам и уехал в Ялту. Вынужденный снова стать маляром, он в 1890 году решил соединиться со своей ссыльной родней⁷*.

Собрав свои пожитки, Латышев и его брат Андрей 1 сентября 1890 года приехали на почтовых в Иркутск. К тому времени река Лена уже замерзла, и они жили всю зиму на случайные заработки. В мае они нашли попутную лодку богатого якутского купца и 1 июня 1891 года приехали в Якутск. Их старший брат Федор в двадцать лет был вместе с родителями приговорен судом к ссылке. Узнав, что младшие братья зимовали в Иркутске, он приехал в Марху, чтобы довезти их до места назначения, в Троицк (известный также как

Чаран). «Так как до Якутска мы могли и без проводника добраться, — вспоминал Латышев, — но на Чаран без знающего дорогу, вернее сказать, лесную тропу, никак нельзя попасть; дремучие леса, горы, озера, болота — вот что представляется при входе или при въезде в эти дебри». Пройдя за две недели лесом позади груженой тележки 250 миль, «ночуя под открытым небом и слушая вой диких зверей», они добрались наконец до скопческого поселения в Петропавловске. Прилепившаяся к вершине утеса над рекой Алдан, с видом на три заросших лесом острова, маленькая деревушка Петропавловск с православной церковью находилась недалеко от устья реки Майи, бурно и пенисто впадающей в Алдан⁷⁹. Речные суда курсировали по этим рекам с осторожностью.

Трех братьев радушно встретили местные скопцы, напоили их чаем и растопили для них баню. Затем они переправились на маленькой лодке через Алдан, видя, как на противоположном берегу жители Троицка собираются, чтобы их встретить. «Брат Федор крикнул: “Мамушка, ставь самовар, гости ”, — выскочив первым на берег. Я не знал, где именно мой отец, когда ко мне приблизился сухой на вид, седой старичок и назвал меня по имени. Я догадался, что это именно мой отец. Матери брат Федор шутя предложил узнать, где ее любимец, Никиша, оставленный ею почти ребенком, а теперь большущим, почти 30-летним человеком. Она бросилась было к Андрею, тут все закричали: “Не узнала”. Потом шествие чуть не всем селом направилось в дом наших родителей»⁸⁰.

Вспоминая этот переход много лет спустя, уже по другую сторону апокалиптического водораздела, Латышев объяснил, почему свобода в миру потеряла для него свою привлекательность. В отличие от Прудковского, который жил, чтобы оплакивать свое невольное включение в небесную паству Божию, Латышев освободился, но жаждал возвратиться к себе подобным. Правда, желание это возникло не сразу. В своей юности, писал он Бонч-Бруевичу в 1934 году, «я не всегда в своей жизни думал о небе. Нет, с 18 лет до 30 лет я вел жизнь рабочего мирянина: пил пиво, ел мясо, гулял, кутил с товарищами мастеровыми, а все что-то меня тянуло куда-то в Иную жизнь! Что-то мне не сладки были всякие увеселения и кутежи — я тосковал! Я не находил себе душевного покоя! На 30-м году жизни я вздумал посетить своих родителей — отца, мать и старшего брата в ссыпке в Якутской области, где я увидел жизнь и труды своих старичков! И что же — вместо того, чтоб услышать какое проклятие и ругань за свои как бы лишения и ссылку, они, напротив, радовались, благодарили Бога. Думаю, за что тут благодарить? Ведь Сибирь? 60 градусов мороза, невыносимый труд по очистке тайги под хлебопашество и всякие другие лишения, кажется, наводили бы ужас, а они чего-то и радовались!!., а когда я, хотя не хотя, привык, присмотрелся, прислушался ко всему, я понял, что вот где жизнь! Вот где смысл, здраво жить хоть и сто лет!! Труд и радость вместе, любовь, вера и надежда на подмогу. О! Как все это мне показалось патриархально, мило и благородно! Без страстей животности и без пороков в жизни. С тех пор я и стал думать, мыслить более о небе и, если есть она, о небесной жизни!!»⁸¹

Овца из козлов (призвание писателя)

У Латышева было призвание. Он считал, что должен оставить письменное свидетельство о вере. Был он, в сущности, святым книжником. Составляя очерк сибирских поселений, где он провел пятнадцать лет, Латышев попросил «поставить [его] в ряду искателей правды»⁸². Первую из своих записных книжек он подписал «Кандидат на писателя, Никифор Петров Латышев», а позднее называл себя «мелким писателем, любителем писать» и «начинающим скопческим писателем»⁸³. Стыдясь своей неучености, он боялся, что люди станут смеяться над ним и его ошибками, признаваясь, что у него «буква “Ять”... всюду без причисления ходит, не зная своей оседлости! Знаки препинания и другие тоже сидят не по своим местам»⁸⁴. Он сожалел о своей «писательской бездарности» и восхищался образованностью «старого скопчества», такими людьми, как Меньшенин, «настоящими интеллигентами, подходящими под людей». Напротив, у последователей Лисина «все на вид сероватое, но внутри Белое и живое»⁸⁵. Самоуничижение должно упредить презрение действительно ученых людей, скажем — Бонч-Бруевича. На самом деле Латышев жил только книгами и рукописями, которые привели его к Истинной Правде. Фотографируясь в мирской одежде, скопцы держали в сложенных руках лоскутки белой ткани — белые платки — и были одеты в белые рубахи — символ спасения. Когда Латышев садился перед камерой, белая ткань на месте, где должен быть отсутствующий теперь орган, проглядывала из-за обложки популярного журнала «Нива», лежащего на его коленях, (см. с. 18). Он верил, что призван соединить земную и духовную сферы. «Я люблю рыться в книгах, — объяснял Латышев, — отыскивая в них хоть тень святой истины»⁸⁶.

Его миссия, как и миссии «всех ученых, всех изыскателей правды», заключалась в «переустройстве вековой миро-

Группа сестер, последовательниц К.Ф. Лисина, в казацкой деревне в Кубанском районе (ГМИР. Ф. 2. Оп. 29. Д. 387) (© ГМИР). Все женщины, включая девочку, держат в руках белые платки. В архивах есть материалы допросов женщин в ходе следствия и их показания на суде, но нет текстов, написанных женщинами. И Меньшенин, и Латышев упоминают о своих матерях, причем первый описывает, как сильно он ее любил. Отступник Герасим Прудковский дает более подробную картину того, какое влияние могли иметь женщины в скопческой общине. Некоторые из них имели духовный авторитет; Лисин включал женщин в число своих ближайших сподвижников. Но только сочинения и письма скопцов-мужчин дошли до наших дней.

вой тьмы в Светлое Божие»⁸⁷. Он называл себя «самым искренним, самым правдивым писателем». «Среди скопцов, — писал он Бонч-Бруевичу, — я... один только и выдался писателем философом. Я даже среди скопцов ношу это по правде применимое название». Тут не было себялюбия; он считал, что и другие получат от этого пользу. «Ну вот мне бы и хотелось блеснуть не где-нибудь, а в печати, — признался он, но добавил: — А этим, я только знаю, вызвал бы у скопцов интерес к писательству. И поверьте, что так и посыпались

бы к Вам и распевцы, и чудные пророчества, и другие тайны этих людей, потому каждому хотелось бы показать свои способности и дар к откровенности»⁸⁸. «А ведь я если и писал и пишу, то исключительно по искреннему желанию искренней любви Божей, угодить этим Богу», — говорил он. «А вместе и оповестить слушателей, если таковые окажутся»⁸⁹.

Сокровенность стала «откровенностью». «Правда Божия скрыта, невидима для всех вообще», — писал он. «Она таится в сектантстве и сектантстве исключительно русском. Здесь она себе свила гнездышко, здесь она принята, здесь она и живет в людях, принявших ее, в людях Божьих чистых, неоскверненных (Откровения Иоанна Богослова, 14:4). Но вот вопрос! Кто докажет это? И кто возьмет на себя прежде всего смелость об этом говорить! Ведь за это преследуют, судят, лишают свободы... Где такой смельчак найдется? И если и найдется, то кто ему поверит? И остается правда негласная, правда истинная, правда верная... О ней мало пишут, мало говорят, и она вПРЕЗРЕНИ И!.. Мы уже научены опытом, что за каждое сказанное вслух Божие Слово в перспективе непременно урядицкая плетка или клоповник в обществе разбойников или повсеместных рецидивистов карманников»⁹⁰.

«Каждая моя исходящая отДуха Божья мысль! Каждое мое слово, взятое от Слова Божия!» — настаивал он⁹¹. Он «хотел бы написать книгу в пандан к [в соответствии с] Святому Евангелию»⁹². Но чтобы Слово Божие было услышано, нужны слушатели. «Писать же я буду, — сообщал он Бонч-Бруевичу, — не Вам, так, может, в другое место. Я люблю вообще беседовать за Божие Дело, и рад бы был, если нашелся добрый и снисходительный собеседник, который бы предлагал вопросы, искренно, без цели уловок или каких-либо насмешек впоследствии»⁹³. Бонч-Бруевич оказался именно таким человеком. «Я ведь говорю с Вами все откровенно, потому только, что считаю, что Вам не в интересах, чтоб меня за это знали, били, мучили. Вы работаете для Будущего — и дай Вам Господи помощи»⁹⁴.

Переписка с Бонч-Бруевичем раскрывает личность Латышева и суть его веры. Кроме того, она запечатлевает отношения между такими разными в культурном отношении подвижниками. Хотя Латышев мечтал увидеть в печати все, что написал, письма для него были «так сказать “частными”», не

предназначенными для печати, и, «быть может [в них содержалась] и ненужная откровенность»⁹⁵. Он писал о том, «с чем нельзя сердцу расстаться»⁹⁶. Его чувство собственного достоинства, без сомнения, укреплялось от осознания, что ему есть что рассказать. В своем первом письме, написанном в конце 1912 года, он говорил Бонч-Бруевичу: «И если бы Вам, как исследователю (5крытой тайны в русском сектантстве, потребовался для этого материал, я всегда к Вашим буду услугам, и я, с помощью Божией, открыл бы Вам истину о вере скопцов»⁹⁷. Бонч-Бруевич в ответ послал ему два тома своей документальной серии. Уехав с семьей из Сибири в 1906 году, Латышев работал на машиностроительном заводе в Алексан-дровске Екатеринославской губернии, где скопцов нанимали сторожами, в признание, как он объяснял, их честности и трезвого образа жизни. Когда завод закрылся на Рождество, у Латышева появилось время для чтения и писательства⁹⁸.

В первом томе серии Бонч-Бруевича он нашел письма Толстого к Меньшенину. Тот был достаточно самоуверен, чтобы начать переписку и встретиться с великим писателем, а у Латышева хватило духу только на то, чтобы высмеять среди своих ответ Толстого. «Горя желанием» услышать реакцию «такого мудрого, такого великого человека» на убеждения «невеликого человека», такого, как он сам, и людей, которые по учению Христа умерщвляют свою плоть, Латышев был глубоко разочарован. «Ему, как и всем великим, — писал Латышев Бонч-Бруевичу, — невместима простота премудрости, схваченная усилием людьми, донельзя простыми по уму, знанию и положению... Обойти молчанием совсем нельзя, потому он сам предпринял поход на покорение природы... Помню, где-то я читал, как Л[ев] Николаевич] вы-зывательно жаловался (всему народу) о том, почему-де меня не закуют в кандалы и не погонят в далекую Сибирь, как гонят живущих в Иисусе Христе братий. Спрашивается, за что? За то, что господину миллионного состояния и, вдобавок, громкого титула графа надоело возиться с пустыми произведениями романов и [он взялся], конечно, в шутку задело, в то же время не теряя ни сена, ни худобы козы»⁹⁹. Толстой, как все знали, опубликовал роман «Воскресение» (1899). Но Латышев считал, что не Толстому, а ему больше пристало рассуждать на эту тему, и задумал сочинение, о котором писал: «Заглавие его — ну хоть! Воскресение душ! Или радость

тех же душ! — в этом роде. (Издатель журнала “Нива”, г. Маркс, что-то дорого заплатил Великому Мыслителю за “Воскресение” одного только!! А тут речь будет не об одной, а о тысячах душ.)»'⁰⁰

Несмотря на все это демократическое негодование, Латышев легко обижался. У него было острое чувство культурной неполноценности. В октябре 1914 года он спросил Бонч-Бруевича, почему тот не ответил на его последние три письма, — может быть, хотел от него отмахнуться, как от «близкого к презрению господина»? Скорее всего, со страхом предполагал Латышев, молчание вызвано его «неуместным и ненужным сочинением и писательскою бездарностью». Он сравнивал себя с «вороном сладкопевцем» из басни Крылова, который упивался своим голосом: «Возможно, — рассуждал он, — и неохота поверить всем моим предположениям». Больше он унижаться не намерен. Если Бонч-Бруевич не ответит на это письмо, оно будет последним: «Я хотя мужик, а хочу быть джентельменом, а потому прошу самого искреннего прощения, потому я при всем своем неумении себя держать с высшими, все-таки не заслуживаю порицания, хотя бы за что. Искренно от души говорю, я не заслуживал и не заслуживаю ничего, кроме хорошего!»¹⁰¹

Бонч-Бруевич на этот раз ответил быстро¹⁰², и Латышев вздохнул с облегчением. «Письмо Ваше я получил, и очень, очень рад, что Вы вспомнили про меня! Да и в самом деле! Писал, писал, старался не один огарок свечи сжечь, пока у меня получилось на бумаге философствование... больно, конечно, мне было думать, что я прямо-таки ничто! А тут вдруг, Приветствие — и что еще дороже для меня — позволение писать и писанное присылать. Это для меня прямо такое счастие!» Он заслужил это место своим духовным трудом. Он боролся с собой, прежде чем «отдаваться во власть Святых Чувств Убеждения, а убедившись, положить в подножие ног все то, что накопилось за все мои годы существования. А чего только во мне не было! Каких я только не строил замков из воздуха, и где я только не был в своем воображении, в особенности, когда с жадностью прочитывал всемирно известных вралей романистов или (ложных) проповедников не Слова Божия, а слова — логики, красоты и изящества, кажется, с таким грузом читанного и виденного можно бы спокойно плавать по черному морю [у скопцов «черное море» означа-

ло «мир»]. А нет! Я благодаря тому, что... еще в детстве получил печать праведности [кастрация] как залог праведности, остался тем, чем есть — скопец из скопцов и желал бы и жизнь кончить в этом убеждении. Потому убедить меня в другом направлении... некому, да и кто станет с этим мелким субъектом возиться. А гонителей за убеждения вообще я презираю»¹⁰³.

Латышев мог гордиться своей судьбой, но выбор у него был сложный. Его легко могли не понять. Как показывают вступительные объяснения в приведенной выше цитате из письма, он в муках перелагал секретный код веры на приемлемый язык, зная, как легко для непосвященных получить ложное впечатление о некоторых подробностях жизни скопцов, которые так часто непонятны посторонним или отвратительны им. «Я сам много раз подходил к тому заключению, — писал он, — что у скопцов есть что-то и глуповатое и непонятное на взгляд». Когда Бонч-Бруевич, несмотря на разъяснения Латышева, написал статью, осуждая «пагубные понятия» скопцов, Латышев был потрясен. Он предпочел думать, что его корреспондент подтверждает то, чего от него ждут, а не выражает собственное мнение. А скопцам это безразлично, они привыкли к клевете, писал Латышев в свою защиту, ссылаясь на изречение апостола Павла: «Мы как сор для мира, как прах, всеми попираемый доныне» (I Послание к Коринфянам, 4:13). Поэтому, уверял он Бонч-Бруевича, «Ваше такое суждение ничуть нас не оскорбляет, я знаю хорошо, что это голос не одних Вас, а всего вообще народа на всем земном шару, и пусть!»¹⁰⁴.

Это не просто реакция обиженного человека. Скопцы принимали преследования как испытание веры, и наказать их было трудно. Такая психология позволяла им наслаждаться своим унижением — тем, что они самые презренные из людей. В том же самом отрывке, в котором Павел обращается к братьям, он говорит: «Ибо я думаю, что нам, последним посланникам, Бог судил быть как бы приговоренными к смерти; потому что мы сделались позорищем для мира, для Ангелов и человеков. Мы безумны Христа ради, а вы мудры во Христе; мы немощны, а вы крепки; вы во славе, а мы в бесчестии. Даже доныне терпим голод и жажду, и наготу и побои, и скитаемся. И трудимся, работая своими руками. Злословят нас, мы благословляем; гонят нас, мы терпим;

хулят нас, мы молим; мы как сор для мира, как прах, всеми попираемый доныне» (I Послание к Коринфянам, 4:9—13). Презрение и непонятость означали святость; значит, ты — на правильном пути.

И все же Латышев, по крайней мере, надеялся на другой прием. Он хотел, чтобы его услышали, поняли и даже признали за то, что он пытался донести до людей. Очень плохо, писал он Бонч-Бруевичу, что «люди как люди! Глухи ко всему Божьему! Следовательно, и к моим сердечным излияниям». У народа нет вкуса к правде, особенно к правде «с примесью и запахом сектантства». Иисуса в свое время считали сектантом, потому что большинство отвергло его призыв. До сих пор, писал Латышев, сектанты вызывают только ненависть, хотя они богобоязненны и ведут трезвый образ жизни. Зная, что его правда упадет в глухие уши, он тем не менее ощущает «нетерпение видеть свои мысли, свои слова в печати». Латышев сожалел, что Бонч-Бруевич вроде бы не торопится: «Вот и Вы, почтеннейший Владимир Дмитриевич, Вы тоже, так же как и все, прежде всего не доверяете мне, моим словам, моим писаниям, моему Истинному Убеждению, моему, наконец, Душевному возрождению-Воскресению. А потому Вы и смотрите на все это (для Вас Мифическое) с другой совсем стороны. Вы находите, что Всего этого пока мало, надо еще, еще поновее, что-нибудь интересное, согласное с веком, с настроением читающих». Люди предпочитают покупать роскошные издания Распутина: «О нем уже весь живущий мир знает»¹⁰⁵.

Латышев жалеет не о напрасно затраченных усилиях, а о том, что ему не удалось распространить Слово Божье. Если бы только Бонч-Бруевич был более внимателен к материям души, писал Латышев, тогда «мои слова, мои писания вообще не остались бы только Гласом вопиющего в пустыне народной»¹⁰⁶. «...Знакомясь с Вашим добрым намерением и с Вами, и доверяя Вам, [я] надеялся, что и Вы соблаговолите мне хоть частицу поверить в мое искреннее желание, мою Любовь к Богу, мою Откровенность ко всему чистому Святому и Доброму. Ну что делать? Видно, наше не Вам и Ваше не нам!» Однако он ценил одобрение Бонч-Бруевича, а возможно, больше всего — его дружбу. «Добрейший Владимир Дмитриевич, если Вам покажется в моем письме и вообще в писаниях моих что-либо грубоватым, то, пожалуйста, не оби-

жайтесь, это вообще принято во всех слоях людской святости. Вон Григорий Ефимович на ты и с князьями и графами, и ничего! Сходит! Так уж и на меня, мужика, не взыскивайте, пожалуйста!»¹⁰⁷

Овцы СРЕДИ ОВЕЦ

Латышев был убежден, что правда покажет скопцов в положительном свете, но признавал: «Дела нет, что если в ней и не все будет в нашу пользу и то ничего! Мы сами все знаем, что и у скопцов есть стороны и хорошие, и плохие»¹⁰⁸. «Есть такие скопцы, — писал он в 1910 году, — из молодых, даже жалеют, что они скопцы и всячески внешность свою приводят всеми косметическими средствами и массажами в надлежащий вид, что мало и походят на скопцов». Но, говоря о братьях по вере, Латышев предпочитает «говорить более о хорошем их достоинстве, потому я и сам принадлежу к разряду хороших только скопцов», и все-таки он удивляется, почему «скопцы, [которые] за одно и то же дело, за одни и те же убеждения, за одно и то же чаяние несут и гонения и презрение от внешнего мира, между собою не живут мирно»¹⁰⁹. Некоторые пороки их сибирской жизни описал Меньшенин. Латышев тоже сетует о внутренних конфликтах. Он испытал на себе их последствия. Хуже всего, что Лисина с его последователями предали те, кто отверг его призыв.

Не менее, если не более тяжелым был прием, оказанный ссыльным в Сибири. Когда группа Лисина приехала в Иркутск, их оттолкнули старожилы. Как обычно, те скопцы, которые жили в процветающих Спасском и Ильинском, попросили местные власти послать вновь прибывших в другие, еще более отдаленные места. «Нам же странным, горьким и обидным казалось, за что это нам такая немилость от своих же, от скопцов», — вспоминал Латышев, который был вместе с родителями в одной из прибывших групп¹¹⁰. Позднее он решил, что причина — все та же, как и в первоначальном расколе. Когда братья слишком глубоко ушли в мирские дела, они утратили духовную опору. О старых скопцах, которые не приняли Лисина, когда он впервые появился, Латышев писал с неприязнью, напоминающей возмущение Надеждина или презрение народников: «Они надеются на свои дела, на

раздачу десятой части из прибыли, на семидневные посты в неделю, а между тем, на кого из них ни глянь, все такие кругленькие, с большим объемистым брюшком, напоминающим откормленную свинку. ... Сколько их есть в Румынии, сколько их есть и в России — разных сортов менял, торгашей, капиталистов, продавцов, покупателей и все... Как видно, их дела и десятипроцентная раздача прибыли спутали их»¹¹¹.

То же самое случилось с колонистами, которые, «живя среди людей, стали забывать о Божьем». Когда среди них появился Лисин, «вместе с арестантами закованный в железо, у которого по природе красивая голова, похожая точь-в-точь на главу Иисуса Христа, с длинными вьющимися волосами, [и которая] теперь была изуродована — половина острижена, а другая половина обрита», они не признали в нем Спасителя. Он был слишком обычным, просто портным, а не Спасителем, которого они себе представляли¹¹². Почему, спрашивали они, он приехал на плоту, а не на корабле, как настоящий царь? Латышев вообразил его ответ, в духе библейского пророка: «Иисусу Христу вместо пары породистых рысаков не мог ли ответить в той же роли осел с длинными ушами, или простая лодка рыбаков не служила ли ему вместо парохода?»¹¹³ Позднее враги Лисина обвиняли его в разных проступках, но он всегда оправдывался перед местными судами¹¹⁴.

С точки зрения верующего, эти конфликты были очень печальны, потому что указывали на раскол и умаление истинной веры. Конечно, чистоты трудно достичь, но трудный путь — правильный. Скопцы, «отставшие от общего всех мира», «опередили» этот мир «по направлению к Божьему»; в этом Латышев был по-прежнему уверен. Благодаря «ломке природы», они переродились и нашли Спасение; они «готовы на жертвы, на смерть, и все ради освобождения от рабства тьмы». Но люди продолжали жить во тьме, колеблясь в своей вере и потворствуя наслаждениям плоти; появились расколы и секты. Не все, кто преуспел в «подвиге самоотвержения», вправе именоваться скопцом, так далеко отклонились они от своего предназначения¹¹⁵. Когда Лисин призвал их обновить веру, некоторые отказались увидеть свет, сиявший на духовном горизонте¹¹⁶.

Скопцы, часть которых следовала за Лисиным, спорили не только об обновлении веры. Они по-разному относились к общине и духовным радениям. Мы уже видели горькое отступничество; наглядным примером тому служит записка Прудковского. Неудивительно обнаружить и другие голоса, более сдержанные, но с такой же болью свидетельствующие об отчуждении и смятении. Не все бумаги, которые оказались в руках Бонч-Бруевича, написаны, чтобы прославить автора или хотя бы «создать ему имя». Тот, кто написал «Предсмертную исповедь» и «Биографию обездоленной и мучительной жизни», прислал свои рукописи из Одессы в 1911 году неподписанными¹¹⁷. Он хотел остаться неизвестным.

Это история оскопленного, который протестует против своей судьбы и точно выбирает слова, хотя слабо владеет грамматикой и вообще не использует пунктуацию. Эпитет «обездоленный» придает меланхолический тон рассказу о ссыльных скопцах, с литературой о которых автор, по его словам, знаком. Один томский наблюдатель в 1900 году писал, что «эти обездоленные, несчастные скопцы» вне закона¹¹⁸. Другой, обращаясь в Восточно-Сибирское отделение Императорского географического общества в 1902 году, избирает тот же тон: «Среди обездоленного населения обездоленной Якутской области обездоленнее других должны чувствовать себя сосланные туда “на вечное поселение” скопцы»¹¹⁹. Меньшенин сочувствует «и без того обездоленным скопцам-поселенцам»; он сетует на злоупотребления властей, которые лишают «обездоленных и несчастных» сибирских скопцов преимуществ правовой защиты¹²⁰. Анонимный автор тоже взывал к жалости, но только для себя. К своим собратьям по вере он был безжалостен. Как и Прудковский, он хотел разоблачить тайный грех общины, но, кажется, не ожидал никакой выгоды от этого, кроме того облегчения, которое испытывает человек, когда запечатлел свое свидетельство на бумаге. Он не приложил никакого письма, объясняющего, почему он послал свои излияния Бонч-Бруевичу или для какой цели писал.

Автор с горечью объяснял свою «дважды несчастную жизнь; с одной стороны, взгляд и преследование правительственной власти и презрение общества, с другой стороны, преследование фанатиков или, лучше сказать, тунеядцев и

шантажистов»¹²¹

. Все началось в 1867 году, рассказывал он, когда «случилось со мной несчастие, я [был] оскоплен против моего желания». Отданный под суд, он сказал, кто его кастрировал, и того приговорили к каторжным работам. Сам он был освобожден судом от ответственности «по состоянию». Вскоре после освобождения он начал получать письма, где грозились выдать его властям, поскольку он и сам скопил людей. Авторы писем требовали денег для того человека, которого сослали из-за него в Сибирь. Требовали они денег и для себя. Много лет, сообщал автор, он безуспешно пытался скрыться от них, переезжая с места на место¹²². Хотя суд явно решил дело в его пользу, он критиковал судейских за то, что они не могут отличить настоящих скопцов от их жертв.

В юридическом отношении ему посчастливилось, а больше — ни в чем. Дальше были только страдания. На него просто сыпались несчастья. Чтобы объяснить свое положение среди сектантов, он делил их на три группы. К первой он относил тех, «кои публично оплакивают свою участь невозвратную». Ко второй — тех, «кои здраво судят о своем положении участи невозвратной, скрепя сердце молчат и относятся как будто бы ко всему окружающему индифферентно, между прочим во душе плачут». К третьей — «фанатиков, тех, кои даже гордятся своей кличкой. Вот эти-то последние и есть вредные для правительства и общества и даже для вышесказанной 2-й группы. Правительству тем, что как если они гордятся своей кличкой, то, пожалуй, пожелают ее и другому, легко можно допустить, что они и проповедуют и оскопляют даже до насилия, заслуживают этим правительственное преследование и общественное презрение». Входящие в первую группу часто впадают в отчаяние. Стараясь отойти от общины, они начинают чрезмерно есть мясо и пить, с вредными последствиями для своего здоровья. Члены этой группы со слезами в сердце отвергают утверждение, что кастрация ведет в царствие небесное, отказываясь «пойти куда-то в собрание Идиотов, нарядиться в наряде белой, изобразить из себя чучело, да еще прыгать». Стремясь к просвещению, они читали Вольтера, Давида Фридриха Штрауса, Ренана и Толстого, но не могут использовать то, что прочли, потому что отрезаны от мира, в котором это что-то значит¹²³.

Как познал на своем опыте Прудковский, отколоться от общины легко, а найти другой дом — куда труднее. Клеймо кастрации нельзя ни уничтожить, ни отрицать. Закон не помогал отступникам. Верующие были известны своим двуличием; в искренности перебежчиков всегда сомневались. Оскопленным женщинам сибирских поселений, которые выходили замуж за обычных людей, было, например, запрещено воссоединяться с мужьями, жившими в других местах. Даже обратившись в православие, они продолжали оставаться под действием правил, ограничивающих для скопцов переезд на другое место. От ссыльных, получивших разрешение вернуться на родину, требовали, чтобы они постоянно имели при себе паспорт с пометкой о кастрации. Этому требованию должны были подчиняться и те, кому, как анонимному автору, удавалось убедить суд, что они кастрированы насильно. Мало того, лояльные верующие нередко выдавали полиции отступников, воспользовавшись законами, которые видели в секте общественную угрозу¹²⁴. Те, чьи убеждения менялись, как у анонимного автора, часто предпочитали об этом молчать. По словам одного наблюдателя (1890), отказавшиеся от веры скопцы не могли найти пристанища: «Отставши от людей, с которыми раньше были связаны фанатизмом, а потом общим несчастьем, они не могут уже завязать узел, который соединил бы их с остальным миром, — артерия перерезана, и нельзя уже восстановить общее кровообращение; сердце скопца бьется отдельно от мирового сердца»¹²⁵.

Как и Прудковский, анонимный автор горько осуждает сообщество, которого не может избежать. Используя язык чуждого мира, который хочет задобрить, отступник выражается его словами. Фанатики, на его взгляд, «полные идиоты», «люди, не отличающие белого от черного, даже, по-моему, есть совсем невменяемые». «...B Харькове, на процессе, высказал один врач, что все подсудимые, 142 человека, были психически расстроены, да иначе и допустить нельзя, чтобы люди в здравом уме устраивали такие вещи над собою»¹²⁶. Одетые в «тьму вековую», эти добросердечные простаки верят, что «солнце ходит [и что] Иона съел кита»¹²⁷. Они следуют за своими «главарями», которые пользуются их невежеством и «эксплуатируют» «стадо душевнобольных людей». «Кроме вековой темноты», добавляет он, «есть и психика»¹²⁸.

Никакой «интеллигентный человек» не может рассматривать кастрацию иначе как преступление, заключает автор. Но, увы, сетует он, законы здесь совершенно беспомощны. Ссылка только укрепляет верующих. «Как пролетариату», им нечего терять, и они считают себя мучениками¹²⁹. Многие раскаявшиеся, думающие братья тоже закончили жизнь в Сибири, потому что суд не сумел отличить фанатиков от жертв или от тех, кто утратил веру. Даже миссионеры не смогли ничего сделать, удовлетворившись внешними признаками обращения. Школы — вот что тут нужно. «Само собой разумеется, — говорит он, невольно прибегая к духовному клише, — что освещается тьма, конечно, светом»¹³⁰. Крестьянин нуждается в книгах и во времени, чтобы читать их. Священники и полиция мешают им; доверчивый народ следует примеру отцов и первого попавшегося сектанта принимает за Апостола¹³¹.

Никифор Латышев был среди тех, кто принял Апостола. Однако это был думающий и относительно начитанный для своего социального положения человек. Как и его недовольный собрат, он мог пользоваться культурным инструментарием внешнего мира. Эту способность он демонстрирует в самом начале переписки с Бонч-Бруевичем в 1912 году, понимая; если он покажет, что может говорить на языке адресата, это поможет ему заслужить доверие. «Я не психически больной, — писал он, — как принято считать тех, кто о Боге и о правде говорят»¹³². Доступ к светскому знанию помогает ему перешагнуть пропасть между народом и элитой, религией и рассудком, окраиной и центром, но не удаляет его от его духовности. Он может говорить на обоих языках. Как и автор горькой исповеди «интеллигентного человека», Латышев использует язык «тьмы и света», но, кроме того, он принимает и сущности, стоящие за этим языком. Такие образы для него — не метафоры. Более того, в отличие от отступника, Латышев видит тьму в другом месте. Его вера дает ему надежду и чувство будущего. «Враг, — пишет он в 1915 году, — устроил из Света тьму себе». В последующие времена «слабовольные» томились, колеблясь «в океане тьмы». Но некоторым посчастливилось. В тьме и смятении Искупитель Кондратий Селиванов принес скопцам «великую радость Всепрощения и Светлого в Имя Его Воскресения. ...Дело пока-

зывает, что они наконец дождались, выбились на прямую, чистую, светлую дорогу, по ней и пойдут. Разные преграды, вражьи ловушки, угрозы немногих стягивали с пути. Остальные шли с радостью и с Пальмой Первенцев к Богу Вечному, Богу Святому Истинному, в пределы Святой и Богоугодной жизни»¹³³. Главным было видеть свет. «Освещен, значит, Свят!» — пишет он в 1913 году¹³⁴.

Когда Латышев говорил об освещении, он имел в виду не только веру скопцов, начиная с откровения Кондратия Селиванова, но особенно ее обновление Кузьмой Лисиным. Считая себя «Вторым Искупителем», Лисин приобрел резиновую печать, на которой был выбит этот титул. Скопцы склонны к заимствованиям и здесь тоже присвоили нечто мирское, даже коммерческое; но она имела духовный статус, который напоминал о древних корнях. Апостол именовал себя сыном Саваофа, Господа Сил. Он и его последователи подтверждали свою живую связь со святостью в форме так называемых глаголов. Иногда их произносил Лисин и переписывали его помощники или произносили и переписывали верующие в знак своей преданности. Эти глаголы, с их повторами и формулами, входили в экстатическое радение и по стилю как бы выпадали из времени, в отличие от явно повествовательных писаний Латышева. Но они оставляли место и для простых деталей ежедневной жизни, которые, как и формулы, связывали общину.

На листе с двумя оттисками печати «Искупитель Второй» и пометкой «К.Ф. Лисин» один из его учеников записал слова пророка:

Я, ваш истинный отец Искупитель, сеять второй,

По благоволению всемогущего творца и Саваофа моего Отца, радуюсь я и веселюсь своими пророками Живыми, полными духами святыми с воскрешенными Душами с моими Детушками родными радуюсь я и Веселюсь и воздаю я хвалу и несть Саваофу моему Отцу всемогущему Творцу, что он мне устроил —

И утвердил благое место вдохновения и почивания¹³⁵.

9 февраля 1913 года Святой Дух посетил собрание скопцов одной из деревень Кубанской области. Они получили приветствие от Искупителя, начинающееся словами:

... у дорогих

Моих детушек и дочек воскрешенных душ У пророка живова полнова духа святова У Аксиньюшке ...и свидетели были этому Драгоценному глаголу...

Далее следовали Глаголы:

х.в. х.в. х.в.

Прошу тебе мой Творец Милосердный Мой создатель завладей мною своей Могущей Силой и всеми моими Членами и Святым Моим Языком и раскрой свою небесною Глубину и прочитай свою тайною книгу И надеюсь на тебя мой Милосердный Отец¹³⁶.

К записанным вдохновенным словам службы иногда примешивались более практические обращения к божьему посланнику. Один из последователей Лисина, благодаря его 5 октября 1912 года за письмо, полученное общиной 29 сентября, сообщает, что на следующий день у них состоялась служба, после которой Петр и Иван Осипович возвратились в Томск, но шлют оттуда поклон:

ВАМ Кланялись все мы ваши Детушки

Родные Воздаем Вам Всемогущий творец

Честь хвалу и Благодарение за ваше неизреченное

К нам милосердие не по заслугам нашим а

Так же за ВАШЫ МОЛИТВЫ которые вы ЕЖЕЧАСТНО

ВОЗСЫЛАЕТЕ К ВСЕМОГУЩЕМУ. ТВОРЦУ

Писавший в это время находился в Сибири, по его словам, чтобы половить рыбы¹³⁷.

Несмотря на его высокопарные претензии, Латышев относился к Лисину с тем же уважением и трепетом и обращался к нему в той же почтительной форме, как и другие собратья. Он не думал, что духовные идиомы несовместимы с образом литератора. После освобождения из сибирской ссылки Латышев написал «Хвалебный Гимн Отцу Своему» от имени себя и матери, в котором использовал скопческий язык, понятный лишь посвященным. Тем не менее он послал копию текста в архив, для читателей непосвященных.

Хр.В. Хр.В. Ср.Б.В.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Пишу я, воскрешенная Душа с Духом Святым,

Названный философ и евангелист, своему родному Батюшке, Искупителю Второму, и Учителю преблагому Пишу и Думаю, как бы мне достойно, отблагодарить Бога и Отца Искупителя Батюшку, за его великую ко Мне Милость и Милосердие, за его великую Любовь,

За великие Дары, что мне по Воскресению Даны?..

<...>

Что же я, Ленивый раб, принесу Тебе Господи в Дар за Любовь Вашу и Милосердие ...

Ищу, Ищу — и не найду, чем бы Вас Порадовать,

<...>

Поэтому я пришел к Такому заключению,

Что у меня нет ничего хорошего своего,

Кроме как себя самого ? Поэтому Ты мой Сердцевидец Ты мой Отец Любви моя отрада — Возьми Меня

Себе в Награду. Будь моим руководителем Будь Моим Путеводителем — веди меня к вечности — в Царство Неба Где Ангелы-Архангелы —

Херувимы и Серафимы и вся сила Небесная — Вот все мои Искупитель Батюшка желания и вся моя в этой Надежде и жизнь. ...

К сему Подписуюсъ Своеручно НИКИША

Все мы будем одно ста-дичко. А он Свет будет наш пастырь. Простите и Благословите жить в вере-Любви и Надежде^ш.

Скопческие пророчества

Преданность последователей Второму Искупителю еще больше укрепилась за те тридцать лет, которые они провели с ним в ссылке. Когда в 1905 году скопцы получили разрешение выехать из Сибири, последователи Лисина утверждали, что он это предвидел¹³⁹. В первый день года, вспоминал Латышев, Лисин, к тому времени — в солидном возрасте шестидесяти шести лет, сидел в окружении своих собратьев, беседуя на любимую тему «о душах, о бытии душ в Воскресении душ», и вдруг объявил о своем предчувствии, что очень скоро покинет Сибирь, хотя и не мог сказать, как именно это будет. Заявление Учителя восприняли как «Божественное Слово», однако верующие «были далеки от того, чтобы сразу, не колеблясь, поверить его для нас Божественным Словам, поверить прямо-таки в чудо, а чудо именно в этом и заключалось, но все же нам в то время немыслимым казалось...» Скопцов, в отличие от других ссыльных сектантов, никогда не прощал и не освобождал суд, поэтому слова Батюшки Искупителя казались только испытанием их веры без надежды на исполнение. Однако указ от 25 июня 1905 года действительно исполнил «сказанное год тому назад и речен-ное Свыше, неверующие должны поверить! Отвергающие Сына Божия Искупителя Второго должны убедиться, долж-

ны понять, что в нашем Божьем Деле (доброго скопчества, истинного скопчества) управляет только Бог чрез Сына Своего Искупителя второго! А между тем и это чудо»¹⁴⁰. К недовольству Латышева, верующие верили не всему.

Десять лет спустя, в 1915 году, когда Россию терзала война, Латышев снова упомянул в письме к Бонч-Бруевичу о силе пророчества. В 1902 году Лисин произнес проповедь, в которой сказал, что «будет Мировая война, и все слово в слово теперь сбывается, и было, что Русский Добрый Царь, после тяжелых испытаний, ниспосланных на Россию за грехи ее, наконец, восторжествует, победит. И мы этому верим, убеждены и надеемся... Старец тот никогда не говорил такого, чтобы не сбылось...». «Скажу и скажу только Вам, что как от Наполеона наш Искупитель Батюшка спас Россию, благословил Царя Александра Благословенного, так и теперь и в настоящее время, наш Искупитель Батюшка разослал всем нашим общинам молиться за Царя и за Россию, и это сильно поможет»¹⁴¹.

Именно этот «добрый царь», Николай II, «дал свободу, освободил из Сибири Его и верных его детушек»¹⁴². Ни на одной исписанной Латышевым странице нет и намека на недостаток верноподданнических чувств. Латышев прекрасно знал, что Бонч-Бруевич в Бога не верует, но, кажется, не имел представления о том, во что еще мог верить его корреспондент. Короче говоря, как заметил Кельсиев за пятьдесят лет до этого, скопцы были верноподданными империи. Их мечта о рае на земле не имела никакой политической окраски. Именно то, что политическая жизнь была столь мирской, делало ее для них пустой и суетной. Патриотизм Латышева, с его неколебимой верой в личную доброту государя, был, без сомнения, искренним; а вот военная победа его не занимала.

В разгар войны он размышлял об истории человечества и суете земного существования. «Поколения за поколениями вымирали... Ум человека достиг господства внизу, люди сделались богами, властителями тьмы. Все, что ненасытная животная воля желала, все получила, все использовала, всего достигла. Чего теперь надо?.. О! Горе людям, горе человечеству вообще!.. Вся их мудрость, вся их работа, все их служение обману к концу оказывается без пользы». В эти дни

патриоты призывали славян проснуться, подняться на борьбу, и «заблестели бы тогда штыки, мечи по равнинам Дуная». Но эти патриоты, возражает Латышев, забывают, что «и в других нациях... созданных по такому же образу и подобию, есть такие же, если же еще не лучше певцы и проповедники идей! Которые, наверно, имеют свои собственные и взгляды, и веру, и убеждения! И которые тоже не прочь защищаться и штыком и мечом». Победа славян не гарантирована; призывы к завоеванию могут закончиться порабощением. Войны бывали и раньше, и никому пользы не приносили, только больше становилось мертвецов: «Лава людская перекатывается с места на место, и нет ей прочного места ни на земле, ни под землею... И все это во имя своих изобретенных и выдуманных якобы идей! Во имя прав на земле... Зло торжествует!»

Что произошло с благодарным подданным, который молился за победу царя и отечества? Латышев, без сомнения, испытывал искреннюю любовь простого человека к своему монарху, который был не только великим и царственным, но и милостиво освободил скопцов от вечной ссылки. Но его не трогали земные дела. С точки зрения Латышева, война была следствием того, что люди не понимают «Божью Святость, Божию Жизнь». В отличие от политики, тщетной борьбы за власть и господство, «Божия жизнь действительно естьЕОна зовет и манит в ковчег спасения»¹⁴³. Кто нашел место на ковчеге Божьем, этом «ковчеге Спасения»? У Латышева, имевшего за плечами пятидесятилетний опыт земной жизни, сомнений тут не было. «В Наше же время... можно указать на истинных последователей Евангельского Христианства, на скопцов, на духовное и, отчасти, и плотское скопчество, на людей, пожелавших обратиться в дух своей прежней первобытной Святости ангелов жителей Неба... Мир, народ для таковых уже не существует! Мир остался там, где и был, мир возле. Они отделились от него, они уже отныне Божьи! Отдавшись Богу, доверившись человеку, который для них и есть Бог! Бог милости и всепрощения». Латышев предвидит неверие непосвященных и, как всегда, пытается разъяснить: «Людям, не посвященным в тайну Божию, покажется и странным и нелепым, чтобы человек, подобный человекам, был в то же время по силе духа

Богом и Оправдателем греха!.. Очищающим Душу!.. А ведь это все так просто и чудно возможно (наверно только у скопцов)»¹⁴⁴. Войны бывают только между людьми; Божьи люди в них не участвуют.

Скопцов отделило от остального человечества не то, что они приняли возвращение Христа. Признавая моральную слабость своих собратьев по скопчеству, Латышев все же защищал кастрацию как последнее обязательство святой жизни. Скопцы были правы, настаивая, что «природу надо... победить, не дать ей слабовольной производительности, не дать ей размножать таких же слабовольных грешников». Неверующие, говорил Латышев, считают это варварством. «Можно, скажут, без огня и крови обойтись в покорении природы Духу, к чему оскопление? К чему такое выжигание корней греха?» Ответить на эти вызывающие вопросы он хотел в таких выражениях, которые понятны миру непосвященных, хотя он относился к этому миру с пренебрежением и презрением. В своей тираде против войны он показал, что ему известны и текущие события, и ходячие мнения. Защищая ритуал кастрации, который современники считали «диким» актом, «слишком уж суровым», он стремился говорить как человек своего времени, а не как пережиток устаревшего вероучения. Подчеркивая свое знакомство с «людской мудростью», он использовал аналогию из науки. Врач защищает своего пациента от болезни и смерти; так «человек, желающий спасти себя от вечной гибели, от вечного ада мучений, от вечной смерти за первородный грех» страхует «себя оскоплением от всеразрушающей глупости созидать грех, от вечного позора сделанного, как известно, первыми людьми на земле... Скопец же своей удачной прививкой, своею смер-тию для природы, и жизнью для души навсегда отделался от сластолюбивого греха природы, победил в себе животные инстинкты, раз и навсегда перешел на служение Богу, принеся себя в жертву Богу, Богу Святому, Богу Истинному»¹⁴⁵.

Эти строки написаны в декабре 1915 года. Два года спустя земля под ногами у Латышева заколебалась; старый режим рассыпался в прах. Как бы в ответ на риторику Спасения, вместо старого мира возник новый. И для скопцов, и для всех остальных то было время тревог и надежд. Некоторые авторы считали коммунизм осуществлением апокалип-

тического пророчества, утопией, воплотившей народные мечты о рае на земле. Если говорить о советских ученых, эта аналогия отражает их интерес к проекту построения социализма и желание показать его народные корни. Постсоветские интеллектуалы используют этот мотив, чтобы принизить земные притязания революционеров, подчеркивая символическую связь между сектантским Царством Божиим и грандиозными планами большевиков. Несомненно, народники — и Бонч-Бруевич вместе с ними — надеялись буквально привязать ересь к революции. Правда и то, что Великий Октябрь обещал провозгласить конец времени (истории) и триумф разума (просвещения) над традицией (тьмой). Революция должна была преобразить каждого в нового человека эпохи коллективизма, покончить с буржуазной семейной жизнью и установить эпоху Крылатого Эроса (по выражению Александры Коллонтай), который вовсе и не Эрос, а разрядка энергии в социальном теле, призванная сливать эгоистические желания в коллективное целое. Был ли скопческий проект физического и духовного преображения источником этих планов, хотя бы вдохновлял ли он их? История о том, как сектантов, в частности — хлыстов и скопцов, понимала художественная интеллигенция Серебряного века, интеллектуалы и радикалы, ищущие образцов для символического выражения и духовной экзальтации, заслуживает отдельного рассмотрения¹⁴⁶. Мы пишем не о том. Наша тема — скопцы. Чтобы не поддаться метафорическому мышлению и не выискивать следов священной кастрации в ритуалах коммунистического режима, посмотрим, как приверженцы веры, люди из плоти и крови, в частности — Гавриил Меньшенин и Никифор Латышев, осуществили свой переход к новой жизни.

Глава 5