Скопцы и Царство Небесное

Эти неясные слова не показывают, что Латышев колебался в своей вере. Их можно истолковать как печальные размышления о недостатках коммунизма, сугубо земного проекта, который некоторые принимают за духовные поиски. Ясно, что он по-прежнему думает о важном, выполняя тем самым свое призвание писателя. Прося прощение за низкое положение, он объясняет Бонч-Бруевичу, что не следит за научной литературой и боится изобрести колесо; но снова настаивает на ценности своего свидетельства, как человека из народа, интеллектуала-самоучки. Продолжает он писать именно потому, что «мир хочет уже забыть то, что нам с сероватым нашим образованием мерещит». «А все ж таки, — сообщает он, — я иногда доволен собой, тем, что взлетываю порою выше всех ученых всего мира! Думаю, откуда у меня такие богатые мысли берутся? Зато я их никому не передаю, кроме как только, кто покорит меня своей добротой сердца и хорошим правдивым отношением ко мне. А так с рядовыми я скромен и молчалив. Не надо, люди не поймут и не оценят мое дорогое для моей серенькой жизни, мое приросшее к душе и телу убеждение»⁸⁹.

Латышев, кажется, отчаялся создать рай на земле, но он не отказался от запредельного. Писатель из народа по-прежнему записывает свои мысли и чувства, веря, что они переживут его. Все еще живя в двух мирах, Латышев продолжает записывать подробности ежедневного существования, в то же время постоянно ориентируясь на высший мир. Вот два письма, посланные Бонч-Бруевичу: одно — прощальное и другое, от 22 декабря 1938 года, адресованное Сталину. Показная цель второго — воздать дань всемогущим земным властям и сообщить о нравственном состоянии подвластной им сферы. Более важно, что письмо не отослано Сталину, а значит, предназначалось для архива, то есть было задумано как разговор с вечностью.

Обращаясь к Сталину как к «многомилостивому для всех добрых», он смешивает архаизмы и современный ему язык в пародии самоунижения. «... Я пишу Вам как великому из великих, благородному во всех отношениях сверх-человеку Иосифу Виссарионовичу Сталину, свою искреннюю, чистую от своего доброго сердца благодарность за то, что Вы призрели сирот, накормили голодных и одели нагих!»⁹⁰ Сам испытав голод и видя, как другие умирают от истощения, следовал ли Латышев скопческой привычке смешивать возвышенное с ужасным или просто хотел, чтобы высокопарность придала неземное сияние его последним словам? Многие годы он позволял себе иронию, говоря о земных делах, и оставил в архивах свидетельства яростного протеста. Навряд ли теперь, на старости лет, он вдруг стал придерживаться официальной линии. Скорее он просто хотел следовать современным ему риторическим приемам, которые требовали обращения к Сталину в елейной форме. Может быть, кроме того, он следовал скопческой модели, восхищаясь духовным лидером. Достаточно вспомнить «Хвалебный гимн» Второму Искупителю, написанный Латышевым во время Первой мировой войны, где верующие просили Лисина принять «от нас всех низкий поклон и от Любви нашей доброе Пожелание»⁹¹

.

Обращаясь к Бонч-Бруевичу, Латышев не выражается штампами, а пишет пылко и прямо. Приветствие Сталину, напротив, абстрактно и неубедительно. «Ваше высокоблагородное сердце и великая душа (жизнь) сделали то, что ни

V. .1.. TJ

»1й>МИ>4вГ<£м&а '

t ftfifY* ^Ui

^yat^e*- <Яр?*л*н лй» ЪЯл л^.у!^.;'УцЦ