Скрещение судеб

Может, в то утро 31 августа и было всего лишь то, что Мура не было дома. И она осталась одна в неприютной елабужской избе, где всегда за перегородкой, за занавеской возилась хозяйка, или хозяин что-то делал, или вертелся под ногами их маленький внук. С того самого дня, как она бежала от бомбежек из Москвы с Покровского бульвара, на пароходе, в общежитии, в этой избе, в чистопольских чужих комнатах она всегда была не одна, все время на людях, посреди «людной пустоши», а тут вдруг одна, и это – судьба… И был крюк или гвоздь, вбитый в сенях в потолочную балку, и, может быть, второпях ей не пришлось его искать, может быть, она приметила его еще раньше… «Никто не видит – не знает, – что я год уже (приблизительно) ищу глазами – крюк… Я год примеряю – смерть…» – это записала она в своей тетради осенью 1940-го – значит, еще в Болшеве… Но до Болшева, еще тогда в Париже, когда она стояла в церкви на панихиде по Волконскому и плакала, и к ней никто не подошел, все проходили мимо… – она сказала Слониму:

– Я хотела бы умереть, но приходится жить ради Мура.

А ступив на борт советского парохода, увозившего ее из Гавра в Россию, она поняла, что погибла, что это конец…

– Мне в современности места нет!

Не было места там, в эмиграции, за рубежом, не было места и здесь!..

Всю жизнь с протянутой рукой, топча свою гордость, прося подаяния! Там – Цетлин, Андроникова-Гальперн, чешское пособие Масарика. Здесь – Литфонд, Союз писателей! Прописка, курсовки, жилье, крыша над головой. Никто не догадается, никто сам не поможет. Никто не поймет: ПОЭТ – редкий гость на земле! ПОЭТА надо беречь!..

– Бог все меня испытывает! – и на высокие мои качества: терпение мое. Что он от меня хочет?

– Жизнь, что я видела от нее, кроме помоев и помоек…

Это сказала она там, в эмиграции, а что же она могла сказать здесь, в России, теперь, в 1941-м? У нее отняли семью, она не знала, что с ней будет завтра, она не имела постоянного места жительства, она всюду бывала прописана временно на чужой площади, и ее могли в любой момент выслать вон из Москвы! А тут еще война, бомбежки. Кончился заработок, нет переводов, нет книги, чем дальше жить? Чем и как заработать? И нависает эвакуация, надо бежать из Москвы, надо спасать Мура, который не хочет быть спасенным!.. А куда бежать, куда ехать – когда новых мест, неопределенных положений она всегда так боится…

– С переменой мест я постепенно утрачиваю чувство реальности: меня – все меньше и меньше, вроде того стада, которое на каждой изгороди оставляет по клочку пуха…

И почти всю жизнь, как назло, как в насмешку, никакой определенности, никакого – sécurité![129] С места на место – Россия, Чехия, Франция! Сколько одних деревень сменила она под Прагой – Мокропсы, Мокропсы Дольние, Мокропсы Горние, Иловищи, Вшеноры и прочие, прочие. А в Париже – из одного предместья, с одной окраины на другую в поисках все более дешевых, все более доступных квартир. Сколько разных адресов стоят на ее письмах! А здесь, в Москве, – Болшево, Мерзляковский, Голицыно, Мерзляковский, улица Герцена, Мерзляковский, Покровский бульвар. И дальше – Елабуга, дальняя, неведомая, устрашающая…

И она стронется с Покровского бульвара, уже полностью утратив чувство реальности, устремляясь навстречу своей гибели в каком-то мистическом отчаянии и в то же время с библейской мудростью осознавая – сейчас уже Судьба! Как в том сне, который видела она в Париже: будто летит вокруг земного шара и безнадежно за него цепляется, еще один круг – и все… И «было одно утешение: что ни остановить, ни изменить: роковое…».

И если это могло служить утешением, то и тут, наяву, в этой жизненной яви она сознавала – ни остановить, ни изменить: роковое… И как часто в письмах, разговорах в эти последние российские дни проскальзывает у нее тема рока, судьбы, конца… И в то же время мы видели, как героически и стойко она боролась за жизнь, за существование – не за свою жизнь, не за свое существование – за жизнь и существование Мура! А сама шла уже по самому краю, готовая сорваться в любую минуту, и желая, быть может, этого, и страшась этого – опять же из-за Мура. Она боится Болшева, вдруг не сумеет с собой совладать, слишком много напоминаний, «и пол-километра сосен и каждая – соблазнительна!..». И когда она бьется за курсовки в Голицынскую столовую Дома писателей и получает отказ:

– Сначала, сгоряча, я хотела написать Новикову – Шагинян – или даже поехать – но потом – вдруг – поняла, что не надо, что это – моя судьба, что «одно к одному», то есть данное – к многому…

Она торопится встречаться, любить:

– Я вас нежно и спешно люблю. Я не долго буду жить. Знаю.

А когда началась война:

– Как бы мне надо было сейчас поменяться местами с Маяковским!

А плывя в Елабугу по Волге, по Каме, она, подходя к борту парохода, говорила:

– Вот так – один шаг, и все…

И она, может быть, хотела этого шага: она всю жизнь вела спор с жизнью, с Богом, с судьбой, с земными законами! Несправедливо все устроено на этой планете Земля!