Сладкая песнь Каэтаны

– Хорошо, что я подоспел вовремя. Хочу взглянуть на бюст вместе с вами. Кроме всего прочего, я представляю здесь Полидоро. Сам он прийти не смог, но мысленно он с нами.

Додо не стерпела такого оскорбления.

– Где ваша доверенность?

Дочери окружили Додо, чтобы подавить ее мятеж.

– Сеньор учитель, станьте, пожалуйста, рядом с дедушкой. Для нас большая честь видеть вас здесь, – сказал кто-то из Алвесов и подвел Виржилио к Жоакину, который на него даже не взглянул.

– После того как мы поднялись по беломраморным ступеням к вершине славы, я прошу почтенную дону Додо вместе с нашим знаменитым Жоакином Алвесом открыть этот бюст и, разумеется, доску с надписью, – сказал Пентекостес.

Старшая дочь, продолжая опекать Додо, подтолкнула ее вперед. Додо гордо выпрямилась: ведь она владелица поместья, конца и края которого и сама не знает. Префект показал на пришитую к флагу зелено-желтую ленту.

– Раз, два, три! – в радостном возбуждении отсчитал учитель.

Однако Пентекостес прервал его священнодействие.

– Не спешите, дона Додо. Откройте бюст, когда считаете нужным.

– Нет, нет, Додо. Кончай с этим делом, – занервничал Жоакин и кончиком трости начал приподнимать край полотнища. Он еще продолжал эту работу, когда Додо рванула флаг и нечаянно уронила его на землю.

Жоакина уговаривали оценить произведение искусства, но он отказался. Увидев себя так бесстыдно увековеченным в бронзе, вспомнил тех, кто умер раньше его. Наличие усов вопреки злому умыслу скульптора вызвало в его памяти подвижное и изящное лицо Бандейранте. Тот исчез из Триндаде, не оставив даже записки, тем самым доказав отсутствие интереса к городу, не сумевшему оценить роскошь «Паласа». Лишь спустя много лет, когда Жоакин забыл жителя Сан-Паулу, появилось известие о его смерти и о грызшихся из-за его состояния наследниках. И так как Полидоро всегда питал к этому человеку безмерное восхищение, то был вознагражден в завещании Бандейранте: ему достался пятьдесят один процент стоимости гостиницы с правом решающего голоса при решении любых вопросов с сонаследницей.

– Бандейранте понравилась бы эта площадь, – сказал Жоакин, забыв о родственниках. Он чувствовал себя причастным к прошлому, куда его возвращала неверная и неустойчивая память. Настоящее с его адскими штучками представало перед ним в каком-то феерическом свете, чрезмерно ярком, предназначенном для праздника, на который он никогда не будет приглашен.

– Каково чувствовать себя пред лицом собственной славы! – заметил Эрнесто, стараясь воспроизвести слова, которые сказал бы Полидоро, если бы присутствовал здесь.

Духовой оркестр ждал знака префекта, чтобы оживить обстановку на площади. Однако Пентекостес, разочарованный ходом торжества, на которое не сумел привлечь даже Полидоро и которое не вызвало восторга у Жоакина, забыл про оркестр, который мог вернуть жизнь в город.

Жоакин обошел колонну, поддерживавшую бюст. Забыв, что чествуют его самого, пожалел такого одинокого бронзового старика. Через несколько минут все покинут его навсегда. Когда Жоакин умрет, имя его смешается с именами случайных прохожих. Теперь ему захотелось помочиться на пьедестал, чтобы оставить человеческую отметину под этим невыразительным, подурневшим от прожитых лет лицом.

И вдруг тишину разорвали звуки гармоники.

– Я еще не отдал приказа, – выступил на защиту своего авторитета Пентекостес. Он постоянно не доверял подчиненным. Всякое проявление раболепия с их стороны скрывало желание хоть как-то подорвать власть, которой, по его мнению, он был облечен.

Гармонист продолжал наигрывать, не обращая внимания на протест Пентекостеса. Последний считал, что только он может заказывать веселье для народа на площади. Теперь он чувствовал себя побегом кукурузы в открытом поле, который гнется под юго-восточным ветром.

Виржилио попросил слова.

– Забыл сказать, что я – это не я, а Полидоро. Он назначил меня своим представителем, – заявил он, позабыв, что уже дал на этот счет надлежащее разъяснение.

– У него склероз сильней, чем у моего свекра, – прошептала Додо дочери.

– Прекрасно, теперь играйте прощальный марш, – сказал префект, обращаясь к оркестру в надежде, что тот заглушит звуки гармоники. Однако, повинуясь своему упрямому характеру, раз музыканты играли вяло, попросил Жоакина поделиться с народом своими чувствами по поводу бронзового бюста.

– Не каждый день человек видит себя отлитым в бронзе, – выспренне добавил он.

Жоакин снова обошел вокруг колонны, царапая металл тростью, оставляя египетские письмена, которые никто никогда не прочтет.

– Очень скоро голуби начнут гадить на мое лицо. Печально, но так оно и есть. Да сбудется воля Божья.

И Жоакин пошел к машине, но Виржилио удержал его.

– Сеу Жоакин, будьте добры, скажите несколько слов для наших анналов. – И Виржилио сделал жест, будто клялся на Библии, гордясь своей миссией историка.

Опершись на трость, Жоакин задумчиво склонил голову – видно, был готов наконец принять славу, насильно навязанную ему городом.