Славянский оберег. Семантика и структура.

Эта цель достигалась также с помощью специальных обрядов, в которых словесная составляющая комментировала и объясняла происходящее, а также актуализировала конечную цель обряда. Поскольку иллокутивная цель в таких случаях выражается на словесном уровне, мы рассматриваем эти обряды среди вербальных апотропеев. На Смоленщине в первый день выгона скота выбирались четыре человека, одного из которых назначали колодой, другого зайцем, третьего хромым, четвертого слепым. Один из участников обряда в сопровождении пастуха подходил к «колоде» и спрашивал: «Колода, колода, ты лежишь?» Изображавший из себя колоду отвечал: «Лежу». — «А повернешься ли?» — «Не повернусь». — «Ну, чтобы и на нашу скотину зверь не повертывался!» После обращений к «зайцу» и «слепому» участник обряда спрашивал у «хромого»: «Хромой, хромой, побежишь ли ты?» — «Нет, не побегу». — «А чтоб и волк за нашей скотинкой не бегал» [Добровольский 1908, с. 150-151]. Такой же обряд, по другим свидетельствам, совершался в Юрьев день; в обряде кроме «слепого» и «хромого» участвовал еще и «глухой», которого пастух спрашивал: «Глухой, глухой, ци слышишь?» — «Не, не слышу», — отвечал тот. «Когда б дал Бог, чтоб волк не слыхал нашего скота», — говорил пастух [Неверович 1859, с. 142]. В третьем варианте этого обряда пастух спрашивал изображавшего колоду: «Колода, колода, ци гнила ты?» — «Гнила», — отвечал тот. «Нихай жа у воўка зубы будуць гнилы», — заключал пастух (бел. [Шейн 1/1, с. 169]).

Похожее моделирование поведения носителей опасности могло иметь форму ритуального диалога. У сербов на Рождество после обедни хозяин, положив перед собой кусок рождественского хлеба «чесницы» и закрыв глаза, среди других вопросов задавал и такой: «Шта раде звијери?» [Что делают звери?] Хозяйка отвечала: «Немоħи су, па од пакости гризу сами себе» [Они беспомощны, и от злости кусают сами себя] (зона Кордуна и Военной Границы [Толстой 1993б, с. 90]). У словацких русинов в Сочельник хозяин давал всем домочадцам глодать камень и спрашивал после того, как каждый сделал попытку куснуть: «Ов, тилько вас їло, а він ще не початий!» На что все отвечали: «Та бо не можемо!» Тогда хозяин заключал: «То щоби как і миши, кертицї і всяка ирицї не могла гризти анї збіжа, анї нïчого в {72} нашiм домі» [Чтобы как и мыши, кроты, так и всякая птица не могла грызть ни зерна, ни чего другого в нашем доме] [Франко 1898, с. 165].

Моделирование беспомощности опасности встречается и в заговорах, как, например, во фрагменте полесского заговора от воробьев: «…ваш нос до роту прирос…» (В. Жары браг. гом., ПА).

Беспомощность носителя опасности можно символически представить на стороннем объекте, спроецировав потом это состояние на своих потенциальных врагов. Данный прием обычно реализуется в заговорах. Ср. заговор на охрану ружья от сглаза и порчи: «На сінім моры да на лукаморі сядзіць ястраб без какцей, без нахцей, без быстра крылля, без востра носа, …каб так у Якімавьгм ружжы ў ствале ў жалезі і ў штабі Мар’і не было ніякіх уроц» (бел. [Замовы 1992, № 4]), а также украинский свадебный заговор, оберегающий молодых от превращения их в волколаков: «Миж трёма дорогами, миж трёма ланами лежить чоловик Ныкын без рук, без ниг, без очей, без ричей, без плечей. Як той чоловик Ныкин, ничым не владіе, так на хрещоному рабу Божому… и на его поизду нихто ничого не завладіе…» (купян. харьк. [Иванов 1886, с. 359]).

Мотив беспомощности опасности может реализовываться исключительно на вербальном уровне с помощью прохибитивных конструкций. Подобные конструкции характерны для восточнославянских заговоров и польских «молитовок». Ср., например, заговор против сглаза и порчи: «Именем Господа нашего Иисуса Христа иже и меня, раба Божия (имя рек), и моих товарищев никто не может испортити и сокрушити…» (с.-рус. [Бурцев 2, с. 23]), или заговор на охрану пасеки от злого глаза: «Як сего каменя ніхто не может вкусити, так би і моїх пчіл злий чоловік, або злая жена, або чужая пчола не могла нічого злого вчинить, силою Божою…» (укр. [Замовляння 1993, с. 168]). Для того, чтобы охранить свою пасеку от взгляда злого человека, предписывалось также набрать в рот воды, опрыснуть ею летки ульев и произнести следующий заговор: «Як я не мог никакого слова вымолвить, так бы злии люды не могли на пасику и на мене, раба Божия, ничего злого мыслите, говорыты и моих пчил урекаты» (укр. луб. [Милорадович 1991, с. 238]). В польской молитве к св. Николаю также встречается этот прием: «Pozamykaj wściekłego psa, wiłka leśnego, aby me mial mocy do cielątek, do bydlątek, krwie chapać, skory drapać…» [Позамыкай бешеного пса, волка лесного, чтобы не имел силы до теляток, до скотинки кровь хватать, шкуры царапать…] (пол. колбуш. [Kotula l976, s. 68]).