След голубого песца

Лагей помялся, попыхтел, но не выдержал, напыжился изо всех сил, а сказал небрежным тоном, будто для него это совершенные пустяки:

— К Сядею мой сват пойдет...

— К Сядей-Игу?! — воскликнул Халтуй, изумляясь и восхищаясь в одно и то же время.

— К нему, — с безразличным видом подтвердил Лагей и, с ехидцей посмотрев на собеседника, спросил: — Поедешь ли?

Халтуй даже вскочил и длинный, как чумовой шест, изогнулся над Лагеем, зачастил такой скороговоркой, что, казалось, не слова у него изо рта вылетали, а мелкая дробь.

— Я поеду ли? А кто другой может поехать? Неужто найдешь свата лучше меня? И кому к Сядею свататься, как не мне? Я ведь свой у него человек, ты знаешь...

Лагей знал, что этот свой человек не смел в Сядеевом чуме пройти дальше собачьего места, но смолчал. Всё-таки Халтуй и впрямь около Сядея постоянно увивается...

— Тебе, Халтуй, ехать сватом. А когда — скажу. Третье стадо будет полным — и скажу... Понял?

7

И вот Ясовей получил долгожданную весть. Получил и разволновался. С каким рвением он стремился поехать учиться, с такой же горечью думал о том, что завтра придется покинуть родную тундру, проститься с Салм-озером, на берегу которого колышутся от ветра и тихо позванивают поплавками рыбачьи сети...

Луна большая, круглая, выглядывала из-за сопки. Она ухмылялась, глядя, как двое прощались в овражке между кустарниками. Бесстыдница, разве можно подглядывать и подслушивать то, что должно остаться тайной только двоих!

Ясовей сжимал Нюдины пальцы в своих горячих ладонях и не хотел отпускать их.

Он говорил:

— Посмотри мне в глаза и скажи, будешь ли ты ждать меня. Девять раз луна взойдет над тундрой, и я снова приеду к тебе. Но будут ли твои руки столь долго хранить теплоту моих ладоней?

— Будут...

— А если другой встретится тебе?

— Я пройду мимо. Не надо мне никого другого, кроме моего Ясовея.

— А если сват приедет к отцу?

Девушка встрепенулась, гордо подняла голову.

— Ты, видно, плохо еще знаешь меня.

Луна расплылась и исчезла в сизом мареве, а двое все никак не могли расстаться.

— Ясовей, скоро люди проснутся. Мать меня хватится. Что я ей скажу?

— Скажи, что ходила в тундру за морошкой, заблудилась маленько. Скажи, что от бессонницы вышла погулять... Да мало ли что можно сказать...

— Ой, кто же мне поверит! Пора, поезжай и помни, что я жду тебя, весной буду выходить навстречу караванам гусей и спрашивать их, не видали ли они тебя. Ты скажи им свое слово, пусть они мне передадут...

Уехал Ясовей. Скрылась его упряжка за волнистой стеной тумана. А девушка всё стояла и смотрела в ту сторону, где лежал след саней на примятой траве. И Ясовей слышал ее голос.

Ты ездишь, Хибяри, на оленях,Ты ищешь, Хибяри, счастье в жизни,Встречаешь много красивых женщин,Встречаешь девушек чужеродных.Не забывай же своей невесты.

Не променяй её на другую...

Сколько раз пелась эта песня, пока Нюдя ждала Ясовея, кто сосчитает. Сколько пролила девушка слёз, кто измерит. Но когда вернулся Ясовей учителем в родную тундру, он сам пропел Нюде при первой встрече о Хибяри и его невесте. Сердце девушки ликовало.

Глава седьмая

Свадьба, которой не было

1

Сядей-Иг сидел в чуме молчаливый и мрачный. Упершись взглядом в потухающий костер, он безмолвно постукивал о краешек стола короткими пальцами. Опять в стадах несчастье, опять копытка косит оленей. А против попытки даже сам Сядей-Иг бессилен. Он сделал всё. Выстругал из обрубков березы семерых божков. Мазал их кровью, украшал ленточками из цветных сукон, подносил им оленьей требухи вдоволь. Даже водкой угощал. Ничего не помогло. Сядей-Иг рассердился, отстегал божков обрывком ременной постромки и бросил их в болото за Семиголовой сопкой. Пускай гниют, раз такие бестолковые...

Под мясистыми щеками Сядей-Ига перекатываются желваки. В глазах вспыхивают и гаснут отблески слабеющего пламени костра. Мунзяда, сморщенная, изможденная, робко поглядывая на мужа, чинит старые пимы. Нюдя чистит песком медный котел. Монетки, вплетенные в её черные косы, тоненько позвякивают при движении головы. От усердия, с каким работает девушка, на лице её выступили мелкие капельки пота. Остановив на дочери взгляд, Сядей добреет. Ведь она его любимица. Отец её балует, всякий раз, когда возвращается из поездок в села, привозит подарки: то яркую шелковую ленту, то блестящие стеклянные бусы, то ещё какую-нибудь безделушку, а то лазоревую шаль с бахромой по краям. Но сегодня Сядей-Иг не в духе, и Нюдя старается вести себя тихо, не раздражать отца. Даже пёс Нултанко лежит у входа в чум смирно, не шелохнувшись. Только острые его уши вздрагивают, чутко прислушиваясь к неясным звукам тундры.