След лисицы

Наран грустно усмехнулся, радуясь, что ночь скрывает его лицо.

— Я друг твоего дяди Баяра, Великого Хана. И друг твоей матери, мы вместе росли. Из одного котла ели, одним ветром дышали. Я ее из лука стрелять учил.

— А… ладно.

Видимо, подобные рекомендации отрока устроили, потому что он больше вопросов не задавал. А вот мать его начала беспокоиться.

— Ингвар, ты голоден?

— Нет, мы с Ольгом перекусили.

— Ты ведь из деревни ехал, устал, наверное?

— Мам, не позорь меня, я мужчина. Я справлюсь.

— Нужно остановиться на ночлег.

— Мам, уже рассвет, какой ночлег, ну ты что?

Действительно, небо светлело. Безумная ночь закончилась, погоня, если и была, то сгинула в лесу. Деревья расступились, и беглецы выехали на поляну с покосившимся деревянным столбом посередине.

— Здесь и отдохнем, — сказала Лисяна, останавливаясь. — Заповедное место, никто не пройдет сюда.

— Так Зимогор… — встрепенулся мальчик.

— Ушел прошлой зимой искать себе ученика. Или ученицу, кто знает.

31. Ночь светла

Никогда Наран не думал, что люди могут, словно дикие звери, жить в земле. В невысоком холме нашлась заросшая мхом маленькая дверь, которая с трудом поддалась. Внутри же неожиданно было почти уютно, только очень холодно и сыро. был даже каменный очаг и нечто, похожее на стол — большой камень со стесанной вершиной. Видно было, что Лисяна здесь частая гостья, потому что хозяйничала она споро. Затолкала в очаг отсыревшие дрова, щелкнула пальцами — и они сначала задымились и затрещали так едко, что Ингвар закашлялся и выбежал прочь. Наран выглянул следом — не сбежит ли? Нет. Умный мальчик принес поближе сумки и принялся обтирать лошадей.

Наран молча стал ему помогать.

Да, в неверном свете лесного утра отрок показался ему почти знакомым. Непослушные рыжие вихры, осунувшееся лицо — еще юношески нежное, с пухлыми щеками. Глаза как у матери: темные, раскосые, сейчас устало моргающие.

— Сколько ты не спал?

— Вчера утром как выехал… Не до сна было, дядько.

— Называй меня Нараном.

— Угу. Наран-гуай правильно? Постой, ты что же, тот самый Наран-солнце?

— Видимо, так.

— Герой, который может укротить лаской любого коня? Бывший ханский тысячник?

— Он самый, — Наран тихо фыркнул. Ну и наболтала сыну Листян! А приятно. На сердце тепло стало. — Ты с ног валишься, Ингвар. Иди спи.

Вернулись в землянку, где ровно горел уже огонь, а на каменном столе была разложена нехитрая снедь — холодное жареное мясо, хлеб и сыр. Почти что пир, Нарану доводилось питаться в своих поездках гораздо скромнее.

Листян протянула ему деревянную чашку с травяным чаем. Он взял ее, заглядывая в тревожные черные глаза, и вдруг остро почувствовал ее мысли.

Как будто свадебный обряд, только чай не соленый и без молока. Судя по горьковатому запаху — с медом. Да, моры пьют совсем по-другому. О чем думала эта невероятная женщина сейчас? Представляла ли и в самом деле, как подает ему свадебную чашу? Как он принимает, как пьет и благодарит. А потом развязывает ворот ритуальной тонкой рубахи и…

Он достаточно хорошо знал женщин. Понимал: она теперь разглядела в нем мужчину, равного себе. Рассматривает его внимательно, примеряется. Представляет рядом с собой. Двенадцать лет назад он бы не упустил свой шанс. Теперь ему это было не нужно, зачем?

Поставил на стол, покачал головой:

— Не нужно. Я не голоден.

Поглядел на ее побелевшие губы, зная — она все поняла. И то, что он хотел сказать, и то, чего не хотел. Ей было больно? Что ж, такова жизнь. Зато не будет потом проблем ни у Нарана, ни у Листян.

Женщина отвернулась, скрывая лицо, тихо вздохнула, отламывая тонкими пальцами хлеб и подавая ломоть Ингвару, клюющему носом. Молчала — да и что тут скажешь? Никому не нужны слова.

В углу хижины были навалены ветхие шкуры. Наран кинул поверх них одеяло и велел ложиться спать. Он ляжет позже. Они уснули очень быстро, мать и сын. Такие похожие и такие разные. А он — не мог.

Опасность миновала, можно и нужно было подумать, как действовать дальше. И заглянуть, наконец, в свою собственную душу.

Много лет он считал, что рана его заросла, зарубцевалась, что он полностью здоров. Никто ему не нужен совершенно. И уж точно не вспоминал про Листян, просто запретил себе о ней вспоминать. Не стоила она того — глупенькая легкомысленная девочка, в которой не было ничего, кроме красивого личика и складной фигуры. Но теперь он понимал, что ошибался. В ней была жизнь, свобода, тот самый порывистый степной ветер, что стелет по земле травы и зажимает своими лапами рот и нос. Она была смелая и сильная, и за это он ее когда-то любил.

Потому что она была достойна любви.