Следствие ведут знатоки

— Вы думаете, стремлюсь… Честное слово, нет! Да никакой лаборатории не нужно! Был бы пузырек и пипетка — я вам изготовлю дозу! С прошлым покончено, клянусь!

— Чем безнадежней наркоман, тем искренней клятвы…

Спорить не приходится, Ардабьев, видимо, знает, что суждение следователя верно.

— Конечно, можно рабочим в магазин, — отвечает он, помедлив. — Не пью, не ворую… хоть в Елисеевский. Так рад вольной жизни, что я бы готов. Но жена… если я грузчик — для нее моральный крах.

Звонит внутренний телефон.

— Слушаю… А-а, да есть сведения… Нет, тот, с кем имели дело вчера утром… не могу вслух.

Ардабьев жестом спрашивает, не выйти ли ему, Пал Палыч показывает, чтобы сидел.

— Понял? Действуй… Владимир Игнатьевич, — возобновляет он разговор с Ардабьевым, — я за вас в известной мере должен поручиться, так что потолкуем по душам. Как вам сиделось?

Ардабьев собирается с мыслями.

— Тяжко… Я б всех следователей и судей сажал хоть на месяц, чтоб поняли! Исправительно-трудовая колония… Нельзя там исправиться! Каторга есть каторга, ничего больше!

Он ждет протеста Знаменского, но у того на лице только внимание.

— Говорите, Владимир Игнатьевич, говорите.

— Когда человек попадает на семь, десять лет, то уже… Если есть деньги купить, забыться — он купит. Там не проблема, любые препараты. Нет денег — существует система лагерных услуг… известна вам эта мерзость? Сколько там становятся наркоманами!

— А для многих — повышение квалификации, — добавляет горькое признание Пал Палыч. — Сажаешь воришку — получаешь ворюгу, из хулигана созревает бандит. Тайная язва нашей профессии!..

Снова телефонный звонок.

— Извините, занят, — говорит Пал Палыч. Он уменьшает силу звука, так что в дальнейшем аппарат только негромко гудит, и Знаменский не берет трубку.

— Владимир Игнатьевич, действительно излечились?

В беседе наступает перелом в сторону взаимного доверия.

— Сам удивляюсь! Шесть раз корчило! — Ардабьеву и сейчас страшно вспоминать. — Табуретки грыз, Пал Палыч, выл хуже волка… Аж на четвереньках полз к конвою, чтоб спрятали в карцер: чтоб никто из жалости не сунул сигарету или таблетку!

— А теперь? Прежняя обстановка, прежние друзья.

— Этого не боюсь. Есть некоторая растерянность перед жизнью. Когда я садился, иные были порядки… то есть, как выясняется, беспорядки, но беспорядок, который существует очень долго, поневоле принимаешь за порядок. Все примерно одинаково считали: белое-черное, право — лево, если лицом на север, то за спиной юг. А сейчас мозги кувырком.

— Но вы ведь, вероятно, читали газеты? — улыбается Пал Палыч.

— Больше по своей больной проблеме. Думал, правда, за наркотики взялись. А вышел — что творится! При мне в пивном баре: в кружки аэрозоль пускают, называется «раз-пшик», «два-пшика». Пацаны по пять флаконов от пота берут — нюхачи! Видел таких в колонии, в столярной мастерской — лаки там. Плодятся, как… — Ардабьев очень взволнован и не находит сравнения. — По-настоящему это никого не волнует, страна занята другим!.. Да и что реально сделаешь? Я читал, двадцать пять миллионов гектаров дикорастущей конопли!

Входит Сажин:

— Пал Палыч, Томин спрашивает, как решаем с…

Знаменский прерывает его жестом и, обернувшись к Ардабьеву, разводит руками: дескать, прошу прощения, дела. Тот встает.

— Насчет работы позвоните во вторник, — говорит Знаменский.

— Спасибо. Жутко не хотелось сюда идти, — признается Ардабьев, принимает подписанный пропуск. — Пал Палыч, разрешите иногда видеться? Раз в неделю на пять минут. Буду у вас под контролем.

— Ну звоните, попробую.

Коваль на заднем сиденье машины смотрит по телевизору злободневную передачу. «Псы» — впереди.

Передача кончается, он выключает телевизор и рассеянно оглядывает окрестности, мелькающие за окном: то ли областной райцентр, то ли далекое московское предместье.

— Стой! — внезапно командует он тому, кто за рулем.

Машина скрипит тормозами. Коваль указывает назад — он заметил что-то для себя интересное, что они проскочили.

Машина подает задним ходом и по его знаку останавливается.

Коваль выходит, держась шагах в двух позади, следуют телохранители.

На противоположной стороне улицы заводские ворота с вывеской: «Фабрика пеньковых изделий». Коваль приближается к ним, читает и перечитывает название. Это его «Эврика!».

Довольный, он возвращается в машину.

Следующий раз тормозит возле будки телефона-автомата.

— Ника! — говорит он, набрав номер. — Я только что сделал ценное изобретение! Одевайся, собирайся, надо отметить.

Курков идет между коттеджей, где начиналась слежки за Снегиревым. Он проделывает тот же путь, но в обратном направлении.

Миновав коттеджи, входит в многоэтажку.

Первым сигналом о неблагополучии ситуации служит почтовый ящик номер 23: сунув мизинец в дырочку, Курков убеждается, что ящик полон.

Поднимается к квартире уже в торопливом беспокойстве.

Дверь с номером 23 опечатана!

Курков стоит перед ней в неприятном раздумье, затем звонит в двадцать четвертую квартиру. Открывает немолодая женщина.