Слезы Магдалины

Раздался визг, который подхватили многие глотки, разнесли по залу. Собравшийся люд заволновался, засуетился, многие повскакивали с мест, желая выбраться. Другие начали озираться и тоже увидели призрака. Третьи упали на колени, молясь.

Судья Готорн зря стучал молотком, звук этот тонул среди прочих, а гнев судейский был несравним с гневом Божиим.

И только Абигайль Уильямс улыбалась, глядя на охватившее людей безумие.

– Она лжет! – Рыжий Джо крикнул, стараясь переорать всех. – Она вам и тогда лгала. И теперь. И если здесь, в Салеме, есть ведьмы, то вот одна. И вот вторая. Только им веревки не надо, хватит хорошей порки!

Но кажется, его не услышал никто, кроме самой девицы Уильямс. Она снова улыбнулась, кивнула, показывая, что поняла. А много позже, когда выходила из зала, остановилась рядом и тихо произнесла:

– Если я ведьма, то кто твоя Бетти? Смотри.

В руке Джо оказалась кукла из серой мешковины. Перекрученные руки-ноги, рыжая пакля-борода, а еще целый десяток игл в голове.

– Димка, вставай! Проснись, Димка... Димочка, ну пожалуйста... господи, ну перестань же! Не сейчас, потом...

Розовый мрамор кожи в розовом шелке халата. И птицы на халате тоже розовые с глазами-бусинами.

– Ну вставай, вставай, – Надька шлепнула влажной ладошкой по щеке. – Мы... мы вчера...

– И сегодня мы. Всегда мы.

– Нет.

Димыч сел в постели – чужой постели с бельем все того же розово-кисельного оттенка, который больше не казался милым, – и повернулся к Надьке спиной. Пора было уходить, а он никогда не умел прощаться.

– Я рубашку твою поутюжила, – Надька села рядом. Спина к спине, и ладно – лица не видно, уже хлеб. В лицо заглядывать страшно. Чье оно? Маняшкино, несчастно-растерянное, вчерашнее? Или той, другой, по имени Надежда, безнадежной в своей одержимости?

Скорее всего. Вчерашнее – минутная слабость, а стальные женщины оправляются быстро. И рубашку поутюжила. И сейчас попросит, чтобы он, Димыч, помалкивал о произошедшем. Он ведь джентльмен.

– Димка, ты...

– Буду молчать.

– О чем? – робкое удивление. Дразнится?

– Обо всем.

Розовые тени на белом полу, подкрадываются к босым ногам, того и гляди ухватят.

– Молчать, значит... изменился, Димочка, да? Ну конечно, все меняются, что ж это я понадеялась? Вчера прилетел, сегодня улетаешь. Счастливо...

Она встала и вышла из комнаты.

Встретились в холле.

– Здравствуй, – с этой новой, которая продолжение прежней, Димыч был вежлив. – Провожаешь?

Сейчас на ней темно-красное платье с узким золоченым пояском. На ногах высокие сапожки, в руках – сумочка-конверт.

– Нет. Мы поедем вместе.

Жесткий голос, ледяной взгляд. Ненавидящий, будто это он, Димыч, успел сделать что-то, что вызвало ее гнев.

– И куда?

– На деревню к дедушке, – она набросила на плечи курточку из щипаной норки. – Или ты забыл? Ну же, Димочка, сделай усилие. Влад. Гошка. Машенька. Счеты. Тебе нужен свежий труп? Хотя, наверное, уже имеется в наличии, но... учти, я буду отрицать свою причастность. Недоказуемо.

Если бывают без вины виноватые, то эта стервь, гордо вышагивающая по ковровой дорожке, с виной невинная. Сдала бывшего хахаля и теперь раскаяние играет. И его в игру втянула. Позвонила, вытащила, приручила и теперь ведет на поводке.

А и вправду, что теперь делать, если Влада убили? Сознаваться, что мог предотвратить преступление, а вместо этого кувыркался в постели со свидетельницей? Фактически он, Димыч, соучастник.

Вела Надежда аккуратно. Пассажира не замечала. Только когда свернула с трассы на широкую грязную дорогу, бросила:

– А я на другое надеялась.

Объяснять, на что именно, не стала. А Димыч не переспрашивал. Сосредоточился на пейзаже – черное поле, рассеченное надвое зябким осинником. По ту сторону торчит остов далекой церкви, косым крестом опираясь на небо. Смутно знакомо, но... Дома, заборы, колдобистая дорога, словно выстланная шкурой доисторического зверя. Камни-чешуи, вмятины вдоль хребта и лужи каплями черной, звериной крови.

– Приехали, – Надежда увидела его первой. Вдавила тормоз – Димыча бросило на стекло, – выскочила.

– Влад! Владичка, ты...