Слезы Магдалины

Димыч выползал неуклюже, кляня и заклинивший ремень безопасности, и машинку – по-женски крохотную, норовящую поставить подножку.

– Он живой? Он ведь живой, правда? Димка, ну не стой столбом! Сволочи...

Притворяется, Димка, не верь ей. Она хорошая актриса, и на самом деле плевать хотела на избитого Влада. Беспокоится, чтобы не окочурился? Да счастлива будет, если...

Влад застонал, разлепил глаза – левый заплывал лиловым – и улыбку изобразил.

– Врача... надо врача... – Надежда крохотным платочком пыталась оттереть кровь с лица. – В дом его и врача.

В доме убого. Святые пялятся со стен, и взгляды их как дуло автоматов. Того и гляди, скомандует Спаситель: «Пли!» И ляжешь под крест да без покаяния.

Мыли лицо ледяною водой. Ждали врача, а он все не ехал. Влад же, очнувшись, сказал, что и врач, и Димыч, и Наденька с ее заботой могут валить ко всем чертям. Святые ухмылялись, им было известно будущее.

– Аленку найди, – Влад вцепился в ворот рубахи, дыхнул кровью в лицо. – Аленку, слышишь? Я ей помочь обещался и соврал. Свои проблемы. Ее нет. Нету ее, слышишь?

– Слышу, отпусти.

– Найди.

– Найду.

– Владичка, ляг, тебе в город надо.

– Да отцепись ты, дура! Аленку найдите... она следующая... убьет...

Человек наблюдал за происходящим с чердака. Было холодно. Окошко, перечеркнутое трещиной, иней на подоконнике, влага в углу. Старый дом рыдает по своим хозяевам. А чужое дыхание пятнами остается на грязном стекле.

Человеку хочется порисовать, как когда-то в детстве, но нельзя оставлять следов.

– Сколько можно грязь таскать! Ноги мой, слышишь ты, ублюдок! – она кидает в него грязную тряпку и, попав в лицо, расплывается улыбкой. – Глаза бы мои тебя не видели...

Уже почти не видят. Острова катаракты в синих некогда океанах растут стремительно – куда там кораллам-атоллам.

Божье наказание.

Господь справедлив, хотя она этого не понимает.

Она идет на кухню, поскальзывается на пороге, падает. Хрипит. Губы синеют, а руки грудь сжали. Нужно вызвать «Скорую» или...

Он выходит из квартиры, предварительно затерев следы тряпкой, которую развешивает на лестнице. Потом будут похороны и искренние слезы – наконец он освободился.

Машины у дома напротив несколько беспокоят. Человек гадает – уедут они или нет. Первой убирается грязный фургончик с эмблемой «Скорой». Затем вышла девица стервозного вида – еще одна, которая мешает жить, – и унылый парень.

Стояли. Спорили. Затем она схватила его за рукав и толкнула к машине.

Правильно. Уходите. Все уходите. Алена же пусть вернется... она нужна. Господь сказал, что время пришло.

И когда у дома возникла еще одна машина, человек ничуть не удивился.

Алена лежала в сумерках. Лилово-кисейных, сладко-кисельных. Бабка кисель варила из черной смородины. Ягоды россыпью по столу, и черные пятна от них, как от крови. Тереть приходится жесткой щеткой, свиная щетина елозит по мылу, развозя грязь.

Качает. Влево-вправо, а еще вверх-вниз. Голова упирается во что-то, стукается, но не больно. Просто в висках отдается: трам-парам-парам.

Лежать неудобно. На бок бы и ноги вытянуть, а то мурашки кусают за ляжки.

Алена хихикнула, но смешок не выскочил изо рта – заклеен.

Куда ее везут? Кто? Сумасшедшая девица с глазами рыбы-телескопа и крючком в нижней губе, на который она ловит доверчивых мальчишек? Мишка взрослый уже, но доверчивый... ведьма! Она сказала, что Алена ведьма, а на самом деле – сама такая.

И медальон забрала.

– Это слезки Магдалинины, – бабушка гладит цепочку, и медальон вращается, блестит глазками-камушками, которые не камушки, а слезы. – Грешница была, большая грешница...

Прямо как Алена, она вчера тоже нагрешила – в сад соседский залезла. А еще потом врала, будто это не она, а Машка, которая Гэлина.

– Но Иисус ее простил. Знаешь, что сказал, когда ее решили камнями побить и до самой смерти? Не судите, сказал. И еще – пусть бросит камень тот, на ком греха нет...

Алене странно: камнями ведь больно. И за что?