Слоновья память

Воцарилось гробовое молчание, и стал слышнее шум транспорта снизу, ночной шум, будто шаги кота, скользящего бочком по освещенным улицам города: всего несколько минут — и я буду стоять один под неоновым светом, подумал психиатр, и ломать голову, в каком бы ресторане поужинать, а каждого из этих прохиндеев дома кто-то ждет; это последнее умозаключение подняло в его душе дикую злобу на них за то, что им лучше удается справляться с липкой пылью депрессии.

— Хорош кудахтать с насеста! — взревел он, изобразив непристойные знаки обеими руками.

— Один дочь хочет убить, другой нас посылает, — возмутилась с улыбкой одна из девушек. — Выдумщики вы курам на смех: сочиняете себе картонные страдания.

— Котята с крыши, которые, вместо того чтобы звать кошку в течке, мяукают о тоске и печали, — уточнила та, что говорила про менингит.

Психоаналитик громко высморкался и, скомкав платок, сунул его в карман брюк: казалось, он остался совершенно безразличен к разговору, отдавшись пассивному пережевыванию каких-то растительных мыслей. Внутренний мир этого молодого еще толстяка представлял собою для психиатра абсолютную загадку, хотя уже не первый год они встречались трижды в неделю в этой комнате, такой же неухоженной, как и ее хозяин, с портьерой, будто из ризницы, при входе и коричневым от дыма бесчисленных сигарет потолком, в комнате, где многое из жизни врача стояло на кону. Он незаметно покосился на часы на руке у сонного мужчины: еще несколько минут, и аналитик, упираясь пальцами в подлокотники кресла, поднимется и объявит об окончании сеанса. Спуститься по лестнице, выйти на улицу, начать все с начала: вынырнуть из колодца, выбраться на зеленую поляну, выжать мокрую одежду и отправиться в путь, как тогда, когда вернулся из Африки и не знал, что делать, и оказался в длинном-длинном коридоре без единой двери, а тут еще дочь и беременная жена и дикая усталость в костях, гремящих от непосильной работы. Он вспомнил могилу Зе из Тельяду[110]

в Дале и хижину сеньора Гашпара с крышей из дерна среди высоких деревьев, по которым скакала огромная белолицая ручная обезьяна, привязанная длинным ремнем к железному столбу, вспомнил, как в горящем грузовике погиб капрал Перейра, вспомнил фантастическое зрелище ночных пожаров: с тех пор, как меня возили в Падую[111] к первому причастию, я многое повидал.

— Извините за картонные страдания, — сказала девушка, которая недавно смеялась над ним. — Я знаю, что вам приходится не сладко.

Психиатр быстро погладил ее по руке, пока психоаналитик приступал к процессу подъема с кресла, и бросил на нее косой голгофский взгляд:

— Дочь моя, — заверил он, — еще сегодня ты будешь со мной в раю.

Оставшись один в ночи на улице Аугушту Жила, сидя в машине с неработающим двигателем и погашенными огнями, психиатр положил руки на руль и заплакал, изо всех сил стараясь не издать ни единого звука, так что плечи у него содрогались, как у актрисы из немого кино, прячущей локоны и слезы в объятиях старичка с бородкой: блядь, блядь, блядь, блядь, повторял он про себя, потому что внутри у меня не осталось ничего, кроме этого слова, этого жалкого протеста против переполнявшей меня непролазной печали. Я чувствовал себя абсолютно беззащитным и очень одиноким, но не желал в этот миг никого звать на помощь, потому что (я знал это) есть тропинки, которые надо пройти в одиночестве, без подмоги, даже рискуя отдать концы в одну из бессонных ночей, превращающей нас в Педру и Инеш в склепе в Алкобасе, обреченных лежать каменными изваяниями до конца света. И я вспомнил рассказ одного человека о том, как в детстве мама водила его в гости, а было это в те времена, когда люди общались друг с другом как бы на цыпочках, деликатничая без меры; и он вспоминал, как входил в дома, вытянувшиеся по стойке смирно, населенные огромными часами и пианино с канделябрами, чья музыка, дрожа, склонялась под порывами сквозняка, слушал жалобы дам, задыхавшихся от тяжести штор из дамасского шелка и от вздохов мертвецов с развешанных по стенам портретов, и думал: как должно быть в этих домах грустно в три часа пополудни. Так что год за годом он сливал аптечный спирт в цветочные вазы и тайком пил его, чтобы полдень для него никогда не кончался.