Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку

В метельную ночь в деревне, под Москвой, умирал фельдмаршал России – князь Михаил Михайлович Голицын-старший. Пальцы старого воина уже «обирались», но вдруг глаза прояснели:

– Жезл-то мой… жезл? Кому? Кто подымет из рук моих?

Были при нем в час последний братья его – Дмитрий Голицын (министр верховный) да генерал Михаил Голицын-младший. Знавший одни победы, фельдмаршал вовремя ушел от поражения.

Умер питомец громких побед, герой Нотебурга и Нарвы, Гангута и Гренгама; кровь его пролита в Полтаве и под Выборгом; вождь армий победоносных, он донес русские знамена до льдяных пустынь туманной Лапландии… Теперь всего этого не стало, только остались в полках гвардии петровской славные стяги, пробитые пулями и картечью. Душа фельдмаршала погрузилась в потемки вечности.

К выпавшему жезлу протянулись сразу две руки – принца Людвига Гессен-Гомбургского и Миниха, сидевшего в Петербурге.

– Я более принца того достоин, – честно заявлял Миних.

Глава десятая

Деревенька Гнилые Мякиши по-над самой речкой. Из сугробов, под берегом, торчат жесткие перья камышей. Присели в снегу избенки мужичьи. Потихоньку светает…

Бабушка Федосья первой встала, огонек вздула. Лучину в зубах зажала и на двор вышла. Крикнул встречь петушок-умница: мол, пора и день начинать, слезай с печи, люд православный! По улице бабы зашастали: у кого огонька не было (затух за ночь), те к соседкам бегали. И на бегу в уголек дули, чтобы не загас. Совали его в печи, соломкой уголек окружали, вспыхнул огонь – сразу повеселели избенки.

Закурились тут Гнилые Мякиши дымом, запахло всяко…

А на горушке – дом господский (такая же изба, только шире, в оконцах не лед, а стекла вставлены). Мирон Аггеевич Тыртов, барин старый, флота мичман отставной, велел из подпола достать полосу мыла. От той полосы кусочек себе отрезал и помылся. Обмылочек же, чтобы дворня не пользовала, в сенцах за матицу спрятал.

На костыль опираясь, прошел Тыртов в горницу. Три вдовые невестки обхаживали свекра, желанья его угадывая. Того подать или этого?.. Старик в красном углу сидел, а под иконою – кортик. А за иконою тараканы жили, они там шуршат себе и шуршат.

– Хорошо, – сказал Мирон Аггеевич. – У других-то хуже…

Только было огурчик из рассола вынул, как хорошее-то и кувырнулось. Влетел на двор Тыртовых малый соседский – от господ Паниных. Без шапки, босой, ноги вразброс на спине лошадиной:

– Барин! Меня к тебе господа прислали… Коли что есть, так спрячь. Да ревизскую сказку сверь – нет ли лишних? Беда, беда! Недоимки за все годы прошлые берут, жгут и порют!

Старик огурчик дожевал и – к себе. Там у него счеты имелись самодельные: на веревочках были желуди лесные навязаны. И стал Мирон Аггеевич на желудях тех считать – чего казне недоплачено?

Вышел к невесткам потом – с бедой в глазах.

– Водки! – сказал. – Да стол накройте загодя. Может, еще и откупимся? Дети-то, сыночки мои… – заплакал старик. – Одна буря архангельская всех в един час забрала. А меня-то вы с бабами своими оставили… без внуков! О господи…

В полдень вошли в Гнилые Мякиши солдаты. На крылечко дома дворян Тыртовых поднялся офицер:

– По указу государыни нашей матушки…

– Уже то ведомо, – ответил старый мичман, а невестки его раскраснелись. – Извольте к столу, сударь, жаловать…

За столом руку офицера нащупал, положил туда для начала.

– Все едино не поможет, – сказал ему офицер, взятку приняв охотно. – Коли с вас не взыщут, так с меня взыщут… Лучше уж вы, сударь, своей властью, властью помещичьей, с мужиков требуйте. А на то я указ имею строгий… времена ныне не жалостливы!

Мирон Аггеевич, невесток не стыдясь, браниться стал.

– Вор ты, вор! – говорил, губы кусая. – Я ж тебе сей миг остатнее свое сунул. А мужики догола выщипаны допрежь тебя… Что взять, коли нечего дать? Боженька-то – эвон! – показал старик на икону, – боженька все видит…

– Тогда… правеж! – ответил офицер и есть не стал.

Из-за стола скинулся – убрел по сугробам вниз, где чернели, словно размокшие снопы, мужицкие избы. А помещик сидел долго. Под любимой иконой – кортик флотский, а на кортике том – слова громкие, слова победные: «Виватъ Россiа».

Снизу дворня прибежала, стали рассказывать ему:

– Мужиков да баб усех на двор выгнали. Иные-то босы, барин. Надеть неча! Мерзнут… А живинку уже забрали в казну царскую. Бабка-то Федосья в уме повредилась. Так и воет, так и воет: у ей, барин, телка остатня, уж така ласкова… Взяли телку ту!

Мирон Аггеевич посмотрел на оконце: там зябко светило солнышко и сверкал снег. Махнул рукой, слезы пряча.

– У кого что есть – сымай! – велел дворне. – Да вниз бегите, отдайте. Не стоять же им босым на снегу. Погибнут, чай…

Отдал подушные недоимки только один мужик – Захар Шустров: он долго в бегах находился, наторговал или разбойничал – того никто не ведал. Но он – отдал! А больше никто!

Когда скотину забрали, сусеки подмели, холсты домотканые смерили, офицер считать стал. И, подсчитав, сказал:

– Не журись, Мякиши! С ваших тягл ишо сорок шесть рублев с гривнами… Отдай и не греши! А то бить вас стану…

Завыли бабы, вся деревня упала ему в ноги: