Слово и «Дело» Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений

Кроме Эрдмана и секретаря Щеголева, в Калинине была еще одна знакомая душа, причем весьма давняя (еще с 1923 года) – Елена Михайловна Аренс. Выйдя замуж за дипломата, она пожила и в Америке, и в Италии, но пришел черед отправиться и в Калинин – на правах ссыльной. Рассказывая в апреле 1983 года о калининском житье-бытье, она вспоминала необычайно живые, умные и веселые глаза Осипа Эмильевича, ласково называвшего жену: «моя нищенка». Елена Михайловна изредка навещала Мандельштамов, но чаще они заходили к ней, и это было лучше, поскольку в ее доме почти всегда было чем угостить поэта и его «нищенку». Несколько раз к Мандельштамам приезжали близкие люди: Евгений Яковлевич, брат Надежды Яковлевны и, конечно же, «ясная Наташа» – Наталья Евгеньевна Штемпель, гостившая у них несколько дней на зимних каникулах. Ей запомнились « занесенные снегом улицы, большие сугробы, опять почти пустая холодноватая комната без намека на уют. У обитателей этой комнаты, очевидно, не было ощущения оседлости. Жилье и местожительство воспринимались как временные, случайные. Не было и денег – ни на что, кроме еды ». [409]

2

…Новый, 1938-й год начинался трудно, скверно, грозно.

В самом его начале – разгром Государственного театра имени В.Э. Мейерольда: 8 января в «Правде» появился приказ Комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР о его ликвидации [410] . О.М. узнал эту новость, что называется, из первых рук – именно 8 января он ночевал у Мейерхольда. Приехал же он в столицу скорее всего за денежным пособием, выделенным ему Союзом писателей. Но и пособие ничего бы не поменяло: становилось понятно, чем всё это пахнет.

21 января 1938 года Надежда Яковлевна писала Б.С. Кузину: « Я всё жду, чтобы Ося написал вам, но он как-то так съежился, что даже письма написать не может » [411] .

Действительно, переписка О.М. за этот год крайне скудна: письмо В.П. Ставскому, несколько писем Б.С. Кузину, письмо из Саматихи отцу и последнее – лагерное – письмо брату.

Первое из сохранившихся писем Кузину датировано 26 февраля:

...

Дорогой Борис Сергеевич!

Хочу написать вам настоящее письмо – и не могу. Всё на ходу. Устал. Всё жду чего-то. Не гневайтесь. Пишите сами и простите мою немоту. Очень устал. Это пройдет. Скучаю по вас.

О.М. [412]

С приходом весны атмосфера в стране не только не очистилась, но стала еще тревожней, еще наэлектризованней. Гроза же грянула 2 марта, с началом процесса над группой Бухарина–Рыкова (закончился 13 марта), давшем толчок новой волне репрессий – теперь уже бериевских. Одновременно грозовая туча нависла и на внешнеполитическом горизонте: 11 марта Гитлер вошел в Австрию, преподав Европе короткий и ясный урок «кройки и шитья» ее географической карты.

С началом бухаринского процесса, связь которого со всеми последующими событиями непросто отрицать, совпал и последний нелегальный приезд Мандельштамов в Ленинград в начале марта.

Прозаическая цель визита – собрать по знакомым хоть сколько-нибудь денег на дальнейшую жизнь. Но на этот раз хлопоты оказались пустыми: из тех, кого еще не арестовали, никто и ничего не сумел или не захотел дать.

Именно тогда – между 3 и 5 марта – Ахматова и О.М. увиделись в последний раз. Надежда Яковлевна вспоминала:

...

Утром мы зашли к Анне Андреевне, и она прочла О.М. обращенные к нему стихи про поэтов, воспевающих европейскую столицу… Больше они не виделись: мы условились встретиться у Лозинского, но нам пришлось сразу от него уйти. Она уже нас не застала, а потом мы уехали, не ночуя, успев в последнюю минуту проститься с ней по телефону. [413]

По телефону… К этому приезду уже начали сбываться самые мрачные пророчества О.М. о «мертвецов голосах» и о «гостях дорогих». Лившицу, Стеничу, Выгодскому – одним из самых близких ему людей – было уже не позвонить. Всех их арестовали – кого осенью, кого зимой…