Слово и «Дело» Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений

С Беном Лившицем не удалось проститься и в предыдущий приезд – летом 1937 года. На ранний, с вокзала, звонок Тата (Екатерина Константиновна) Лившиц мужа будить не стала, за что потом была жестоко отругана – весь день Бенедикт Константинович просидел у телефона, словно догадывался или предчувствовал, что этот их тысяча первый за жизнь разговор, если бы он состоялся, был бы последним.

Но О.М. так и не позвонил [414] .

3

Около 6 марта О.М. и Н.М. вернулись в Калинин, быстро-быстро собрались и, после очень трогательного расставания с Травниковыми, выписавшись и оставив у них корзинку с архивом, уехали через Москву в Саматиху.

В Москве они задержались на один или два дня, ночевали у Харджиева [415] . Там, вероятно, с ними и повидался Борис Лапин, подаривший О.М. том Шевченко [416] .

Чем же были заполнены эти дни?

Посещением музеев и хождением по начальству. Несомненно, О.М. не удержался и забежал к своим «импрессионистам» на Волхонку. Посетил он и друзей-художников. Во-первых, Осмеркина, который, возможно, именно тогда и сделал свои знаменитые карандашные наброски – последние портреты поэта «с натуры», уже по этому одному могущие идти на правах его посмертной маски [417] . Во-вторых, Тышлера, которого, как пишет Н.М., он « оценил очень рано, увидав на первой выставке ОСТа серию рисунков “Директор погоды”… “Ты не знаешь, какой твой Тышлер”, – сказал он мне, приехав в Ялту. В последний раз он был у Тышлера и смотрел его вещи перед самым концом – в марте 38 года

» [418] .

Но больше всего времени ушло всё же на начальство. В прошлый приезд О.М. в Москву его принял Ставский и «предложил поехать в “здравницу”, чтобы мы там отсиделись, пока не решится вопрос с работой» [419] . Встретился он со Ставским и на этот раз, и снова встреча воодушевила О.М. Через пару дней, 10 марта, он писал уже из Саматихи Кузину:

...

«Общественный ремонт здоровья» – значит, от меня чего-то доброго ждут, верят в меня. Этим я смущен и обрадован. Ставскому я говорил, что буду бороться в поэзии за музыку зиждущую. Во мне небывалое доверие ко всем подлинным участникам нашей жизни, и волна встречного доверия идет ко мне. Впереди еще очень много корявости и нелепости, – но ничего, ничего не страшно! [420]

В этой эйфории О.М. упустил смысл встречи с другим писательским боссом – тем самым, что однажды привел к Катанянам Шиварова. Фадеев, однако, выполнил свое обещание и переговорил об О.М. наверху, с Андреевым. Разговору в кабинете Фадеев предпочел салон своей машины:

...

Он предложил отвезти нас куда нам надо, чтобы по дороге поговорить. Он сел рядом с шофером, а мы позади. Повернувшись к нам, он рассказал, что разговаривал с Андреевым, но ничего у него не вышло: тот решительно заявил, что ни о какой работе для О. М. не может быть и речи. «Наотрез», – сказал Фадеев. Он был смущен и огорчен.

[421]

Уже это одно должно было насторожить О.М. – настолько это противоречило тому, чем им казались путевки в мещерское ателье по «ремонту здоровья». Вместо этого О. М. даже пробовал утешать Фадеева:

...

«Ничего, как-нибудь образуется»… В кармане у нас уже лежали путевки в Саматиху – дом отдыха, куда нас вдвоем на два месяца посылал Литфонд, по распоряжению Ставского. [422]

Услышав о санатории, Фадеев насторожился и, кажется, сразу же догадался обо всем, что это может значить:

...