Смена

По невероятному совпадению, которое в плохом кино выглядит неаккуратно торчащей ниткой из сценарного шва, а в жизни – как счастливое стечение обстоятельств, нас заселили в одно общежитие. Люська стала каждый день бегать в нашу 403-ю комнату, выглядившую на фоне её серпентария в 515-ой прямо-таки эдемом. Сначала спрашивала, можно ли войти и даже робко стучалась. Потом стала просто стучаться. Потом перестала стучаться. А потом будто бы и вовсе перестала выходить. Так мы и приклеились друг к другу. Насмерть, каким-то страшным кармическим клеем. Пили кофе из автомата, чью мерзость не могли смягчить ни сахар, ни молоко; тратили стипендию на «Жан-Жак» и дешёвенькие чёрные кофточки из H&M. Давали друг другу списывать, щедро и без зазнайства: я – аудирование, которое у Люськи неважно шло, она мне – грамматику (убереги, Господи, от использования партисип пассе, сколько лет прошло, а всё никак не запомню). Мы хихикали над мажорками в лабутенах, говорили на тарабарщине, называли всё уменьшительно-ласкательными (ух, и жуткие эти «выпить кофечко», «сходить в гостички», «поставь скобочку»). Мы были, как два куска пазла, как розетка и штепсель, как ключ и скважина, как болячка и пластырь, как «Абрау-Дюрсо» и болезная голова.

Однажды в колючий морозный вечер, в длиннющем канате очереди в Большой театр, куда бегали смотреть балет – то есть не балет, конечно, а сверкающее тело огромной люстры и лишь кусочек спектакля, доступный нищим с проходками за 150 рублей, – мы поклялись друг другу, что у нас всё точно будет по-другому. То есть не так, как у наших родителей. Ни блёклого брака, ни чувств по принуждению, ни кабалы, ни пульта от телека в замызганном пакете. Наивные, злые, высокомерные козявки, мы и вправду верили, что сможем сломать устоявшийся веками ход вещей.

Но ход не ломался.

Проблема наших личных жизней заключалась в некоторых неразрешимых противоречиях. Так, например, у Люськи было чайлдфри головного мозга, необузданное желание сидеть на десяти стульях (читай, флиртовать со всеми подряд), и при этом хорошо выйти замуж, чтобы главной заботой жизни стали фамильные вышивки на сатиновом постельном белье и поступление дочери в балетную академию Агриппины Яковлевны Вагановой. Мне же хотелось совсем другого – грязного хиппи без аккаунта в инстаграме, который бы вёз меня на мопеде в закат, а я бы обнимала его одной рукой, второй держала бы бокал портвейна, а ртом визжала – от счастья и радости. По иронии судьбы, в отношениях я всегда была с людьми иного толка – душными майонезниками, один другого майонезнее. Эти попытки цепляться за лоснящихся благополучием людей я объясняю проделками генетической памяти и страхом уходящей далеко в глубь женской линии традиции – связать жизнь с нищим алкоголиком, как это сделали моя сестра, тётя, бабушка, пра-, прапра- и так далее. Мажор-пикапер Вася, оценивающий женщин по десятибалльной системе. Стоматолог Андрей Викторович, чуть не вставивший мне белоснежные унитазные зубы, как у себя самого. Некое подобие творческой богемы – креатор Николай. Список короткий, но такой скучный, что и продолжать не хочется.

Люська мне всё время говорила: «Ну, вот и чего ты ноешь? Просто бери от жизни всё». То есть в конкретном случае предлагала брать подарками и хорошим шампанским урожая 1988 года. Я её не осуждала. Знаете, есть два типа людей: одни едят сначала невкусное, а потом вкусное, а другие наоборот. Люся была из последних. Женщина-праздник, рождённая, чтобы носить сверкающие платья, получать норму белков-жиров-углеводов из игристого алкоголя и, запрокинув голову, широко хохотать. В жизни Люси принципы эстетики главенствовали над принципами здравого смысла: некрасивым она просто брезговала. А потому в выборе между нормальным ужином или покупкой особого шампуня с экстрактом пиона, розы, крови девственниц и жожоба, выбирала второе, довольствуясь шпротами и красивостью волос.