Смена

Надо сказать, в нашей тогдашней компании между мальчиками и девочками было не принято подтверждать статус и прояснять качество взаимосвязей. Будто мы на Вудстоке, в 69-м. Но не были мы ни на каком Вудстоке в 69-м, мы были в Москве 2018-го, а в Москве 2018-го так не решаются вопросы, это в конце концов не по-пацански – думала я. Я ещё много, чего думала. Что она дура, идиотка, эгоистка; что я имею право топать ногами, требовать. Потом была ссора, в которой мне много за что предъявили, – купила такое же платье, строила глазки Гошану, зажала какие-то шпоры и, кажется, не дала списать.

Мы не общались целый год. За этот год у Люси было три пересдачи по аудированию, и однажды она дошла до комиссии. Я очень переживала за неё и хотела помочь, спасти. А ещё я очень хотела, чтобы её отчислили. Чтобы на финальной пересдаче её раздавили, уничтожили. Чтобы завкафедрой Людов (Лютым прозванный, конечно же) дал ей, как и всегда поступал с неудачниками, проспрягать глагол etre, а она от волнения не смогла бы и этого. Чтобы ей сказали, что она разочарование курса и педагогическое фиаско. Чтобы она унижалась перед комиссией и вымаливала ещё один шанс. Чтобы после она плакала, размазывая по своей глупой роже зелёные сопли. Чтобы ей пришлось съехать с общаги. Чтобы она собирала свои монатки, а всё бы смотрели сочувственно и предлагали бы помощь, а сами думали бы: «Слава богу, не я». Чтобы она умотала нахер или к чёртвой матери в свой Рыбинск. То есть не к чёртовой, к своей – на вкусные харчи и стала наконец толстой, безразмерной. Чтобы вышла замуж за мента и родила от него, как и полагается в таких ситуациях ровно через полгода. Думаю, такая ненависть бывает лишь к самым любимым.

Люську не отчислили. Это было неудивительно: в мирное время мы хорошо учились, ноздря в ноздрю, но она всё-таки лучше. Выезжала на харизме. К тому же в вопросе изобретения отмазок и эффективно работающего вранья ей не было равных: Люськины родственники без конца помирали перед зачётами, а потому ну никак не давали ей подготовиться на 100 баллов. Но вы уж поставьте, пожалуйста. Ладно, Лаврецкая, в последний раз. Имена единокровников то и дело повторялись, что свидетельствовало о способности Люсиной родни к воскрешению – способности, не вызывавшей тем не менее не единого сомнения. Ей просто нельзя было не верить на слово, просто нельзя.

Я тоже не отставала. Училась пуще прежнего; увы, не для себя, а для некоего вымышленного соревнования. Моей главной мотивацией того времени была мотивация «на зло», и она меня не подводила. Никогда прежде мой рейтинг не достигал отметки 98, никогда в зачётке не было так тесно буковкам А. Но я знала, что этим искуственным пятёркам – грошь цена.

Я часто наблюдала за Люсей через стекло лингафонного кабинета, услужливо непрозрачного с внешней стороны. Огромные наушники сдавливали её маленькую голову и категорически ей не шли. Я видела, как она страдает: нажимает по сорок раз на кнопку повтора, вслушивается. Как карандаш в её руке не поспевает за болтовнёй диктора. Как она от злости швыряет в стену этот самый карандаш. Мне очень хотелось зайти внутрь. Но я не заходила. Кроме этих встреч были ещё встречи в «Переке» у нас на районе. Мне было вдвойне неловко, когда мы сталиквались тележками у товаров по акции: во-первых, от нашего случайного рандеву, во-вторых, потому что покупать “по акции».в целом всегда стыдилась.

Иногда я рассматривала её аватарку, на которой стояла редкой отвратительности фотография. Люська на ней была ненастоящая, чужая, не моя. Скобки рыжих бровей – густых и буйных в жизни – вскинуты презрительно. Прямая линия волос – обычно не знавших расчёски, неукротимых, как и сама хозяйка, – падает на дофантазированные ключицы. Лоб вылизан фотошопом. Ни морщинки буйной мимики, ни созвездий прыщиков от уничтоженной по грусти коробки конфет. Скульптурный изгиб шеи, кожа – холодный фарфор, на бисер веснушек и ни намёка, только румянец искусственный. Самая жуть – это, конечно, глаза. Злые, надменные. Взгляд изучающий, маринующий в ожидании. Всё как у её любимых инстадив. Спасибо, носик хоть оставила – вздёрнутый, капризный. В нём вся она, Люся; не картонная, не сделанная картинка. Такой скандал из-за неё мне как-то закатила, лайков недосчитавшись. Истеричный голосок вспыхивал в трубке, а я слушала молча и представляла, как вечный спутник Люськиного гнева – красноватое рваное облако – опускается с лица на грудь.

Вообще я думала, такое бывает только в сериалах на канале «Россия-1». В том смысле, что подобных поступков просто не существовало в моей системе координат, где всё было покрашено в чёрное и белое и поделено на простые категории: хорошо и плохо; других не было. Поэтому я знатно поехала кукухой и совсем перестала спать. Совсем-совсем. Да, приложение для медитации и счёт баранов не помогал: на 7 386-ом обычно звенел будильник.