Смена

Младший лейтенант Халдыщенко

– Ты что-то светишься прям, Ви. Влюбилась, что ль? – Люська спрашивала и спрашивала без конца.

Люся не могла допустить, чтобы какая-то, даже самая крохотная, новость о моей жизни оставалась в тайне или, что хуже, будет рассказана ей не самой первой. Жадная до деталей, она любила слушать мои истории, подперев подбородок обеими руками, прерывая повествование неуместными вопросами типа «Так я не поняла, вы сосались или нет?», «А он высокий? (богатый, красивый)?», «Зарабатывает нормально?», «А во что ты была одета?» и «Сколько сексов у вас уже было?». Я то и дело чувствовала, что, когда ответ был неэффектный: нет, мы не сосались, среднего роста, он не работает, учится пока, – у Люси будто внутри отлегало

. Какие-то недобрые чувства виделись мне за ее тщательным выспрашиванием, а интерес казался деланным от и до.

Не сообщить ей новость первой я имела неосторожность лишь однажды – когда отец отдал мне свой дряхлый Ford, ремонт которого впоследствии здорово истощил мои стипендиальные накопления. На нем я, счастливая, повезла кататься нашу компанию общажных ребят, и компания эта была настолько многочисленна и несовместима с габаритами машины, что та, бедная, просела задом почти до земли и едва ли им не шкрябала. Так мы и колесили по району, орали МакSим и Joy Division, высовывались в окна, особо бесстрашные даже залезли на крышу.

Веселье, не засвидетельствованное в соцсетях, – никакое не веселье, это известный факт. Так подумали многие участники автомобильной феерии, на чьи радостные сториз Люська моментально отреагировала. За считаные секунды она сбежала с важного свидания, после чего истерично распекала меня при всех – за то, что дерзнула ей ничего не сообщить. «Почему? Как ты могла?» – повторяла она сломанным магнитофоном, а я мямлила что-то невразумительное, бессмысленное. Ответ был прост: не сказала, потому что не хотела своим успехом ее – ну, да – огорчить. Сама не замечая того, я стала заискивающей, робкой, обесценивающей все хорошее, происходящее со мной. Ни один вопрос, адресованный ей, не обходился без суетливых оправданий. Я боялась ее подколок, боялась разозлить ее лишним уточнением, боялась ее зубоскальства. Фрейлина, прислужница, придаток, скрытый огромной тенью, – в нашей дружбе (?) я чувствовала себя именно так. Мое существование по сравнению с ее казалось вынужденным, серым, блеклым, лишенным яркости и смысла.

С момента нашего воссоединения прошло больше полугода, но мне было все так же неловко находиться с ней наедине. Наша и без того хлипкая, как бумага для самокруток, связь истончилась, это едва ли можно было назвать отношениями, нет, скорее – бессодержательное, словно выдохшаяся газировка, общение. Нам часто было не о чем говорить. То есть говорить-то на самом деле было много о чем, но никто не решался. Боялись разрушить держащееся на соплях перемирие. Мне было отчетливо видно, что за Люсиным пересказом институтских сплетен и праздной болтовней прятались главные смыслы. Просто она перестала видеть во мне конфидентку, и я платила ей взаимностью. Мы подсознательно избегали встреч тет-а-тет, все время разбавляя нас

кем-то еще. Будто чужое общество не давало разговорам выйти на тонкий лед. В компании других тем временем все становилось совершенно иначе. С присоединением к нашему тандему другого человека Люся заметно веселела, бодрела. Она упоминала о фильмах и книгах, никогда не упоминаемых наедине. На вечеринках то и дело рассказывала истории, которые я слышала впервые. Или делилась мнением по разным вопросам – жарко, экспрессивно, короче говоря, так, что сразу был заметен Люсин к ним интерес, отчего-то демонстрируемый при всех, но не при мне. «Какие планы на майские?» – спрашивала я, а Люся в ответ лишь пожимала плечами и отвечала своей любимой фразой: «Ой, не знаю, не хочу коммититься». Стоит ли говорить, что, когда вопрос задавался кем угодно, кроме меня, она отрицала любое наличие планов и с готовностью пожарного срывалась в любые далекие дали.

В наших новых, мутировавших после ссоры отношениях Люсино мнение стало иметь для меня особый, космический характер. Обсессия ее личностью росла обратно пропорционально скукоживающейся уверенности в себе. Желание все о ней знать и не упускать ее из виду билось о страх услышать очередное подтверждение любого ее маломальского успеха. Рядовая пятерка, красивое селфи, вовремя произнесенная шутка и даже смешной, снискавший овацию эмодзи телеграмный стикер вызывали во мне страшную зависть и недовольство собой; мне казалось, что я постоянно проигрываю ей в каком-то соревновании, очевидно мною же и выдуманном.