Смерть длиною в двадцать лет

Розенкранц повернулся ко мне, когда я вошел. Лицо его было бледно, глаза расширены, но на стуле он сидел ровно. Речь его, когда он заговорил, тоже оказалась на удивление чистой и членораздельной – признак опытного пьяницы.

– Вы следили за мной на обратном пути из «Морковки», – сказал он.

Поскольку ответа не требовалось, я и не стал его давать.

– Вы видели, что они сотворили?..

– Кто и что сотворил? – спросил я.

– Кто, кто… Эта чертова жизнь, этот чертов город, эти чертовы люди…

Для знаменитого писателя он был слишком однообразен в своей зацикленности на одном-единственном слове.

– У нее были враги? – спросил я.

Он посмотрел на меня в упор.

– Вы что, полицейский? Они уже были здесь сегодня.

– Хорошо. Тогда зачем вы хотели видеть меня?

– Они говорят, что это сделала Клотильда.

– Знаю.

Розенкранц удовлетворенно кивнул. То есть мы с ним были железно уверены в том, кто этого не делал. Покачав головой, он взял со стола бутылку и поднес ее к пустому стакану.

– У Мэнди не было врагов. Она ни с кем не воевала, никого не боялась, ни с кем ничего не делила.

– А друзья?

– Я знаю, что она дружила с несколькими девушками из клуба, где раньше работала официанткой. Ну как дружила?.. Ходили вместе куда-нибудь развеяться, повеселиться. Возможно, с какими-то кавалерами. Она же в Сан-Анжело недавно.

– А название клуба?

Розенкранц наклонил голову и посмотрел на меня исподлобья.

– «Морковка»? – предположил я.

– Нет, но очень близко. «Тип». Там я с ней познакомился.

– И вы сказали ей, что можете устроить ее сниматься в кино.

Он пожал плечами и поднял стакан, как бы чокаясь со мной.

– Да, так я и сказал. – И он выпил водку в два глотка.

– Я так понимаю, это и положило начало вашей дружбе, – предположил я.

Он поднял пустой стакан.

– Правильно понимаете.

– А что, очень хороший способ времяпровождения. Правда, на алкоголь все равно приходится раскошеливаться.

– Она была отличной девчонкой, Фостер. Я не любил ее. На самом деле, мы ругались столько же, сколько смеялись. Она могла вклеить тебе по первое число, а потом всегда сама мирилась. Отличная была девчонка.

– Понимаю. Золотое сердце, мухи не обидит – это все про нее.

– Да ну вас, идите к черту, – сказал он, насупившись, и снова взялся за бутылку.

– Может, сказать Мигелю, чтобы принес еще одну бутылку?

– Вы лучше скажите, почему вас не было вчера здесь? Почему вы не выполняли свою работу?

– Нет, я понимаю, что мне лучше не возражать, – сказал я. – Ведь я вряд ли должен спросить у вас, почему вас самого не было рядом с женой или почему вас не оказалось в нужный момент рядом с мисс Эрхардт? Потому что, если мы будем задавать друг другу подобные вопросы, то очень скоро сами и окажемся виновными в случившемся.

– Да, особенно, если это так и есть.

Я кивнул:

– Ну да.

Усмехнувшись, Розенкранц покачал головой.

– Господи, да люди в этом городишке перережут вам горло и скажут, что это они вас брили. Это же не люди вообще! Это ходячие деньги без глаз, без сердца… или же ходячая похоть, прячущаяся за пуленепробиваемым стеклом. Вы можете видеть их, но не можете до них дотронуться. Вы или вписываетесь в эту систему и тоже становитесь ходячими деньгами, или же обнаруживаете, что ваше пуленепробиваемое стекло оказалось не таким уж пуленепробиваемым, как было указано в рекламе. Если в какой-то момент вдруг вспомните, что вы личность, то вам лучше насторожиться и приготовиться, ведь это значит, что вы уже на полпути к автовокзалу, откуда вам дорога обратно в вашу глухомань.

– Знаете, мне неприятно перебивать великого американского писателя в момент проникновенного осмысления действительности, но вам придется меня извинить.

– Вы сейчас поедете поговорить с Хьюбом. Так ведь?

– Я больше не работаю над этим делом.

– Ага, и поэтому вы пришли сюда. Потому что больше не работаете над этим делом.

– Нет, просто хотел увязать кое-какие вопросы.

Он внимательно посмотрел на меня.

– Когда поедете к Хьюбу, спросите у него про Дженис Стоунмэн. – Он подождал, думая, что я захочу записать имя, но я не стал этого делать. Тогда, снова налив в стакан водки, он одним махом опустошил его и задумчиво уставился на пустой стакан. Потом, оторвав наконец от него взгляд, он заговорил: – В моих книгах персонажи всегда имеют момент реализации – какой-то объект или событие, которое выкристаллизовывает их сущность. Только я имею в виду не эту муть, которую строчу для Гилплэйна, а мои настоящие книги. Но разве в реальности кто-то способен уловить тот момент, когда его жизнь меняется? Я имею в виду, вовремя уловить. Позже – да, но не вовремя. – Он покачал головой и вздохнул. – Я был не прав в том, что говорил вам минуту назад. Если бы вам перерезали горло те самые голливудские сволочи – да, это было бы плохо, но проблема в том, что мы режем себе горло сами. Пока оно не перерезано, оно не перерезано, но как только это сделано… – Он раскрыл ладонь, словно выпуская с нее на волю светлячка или божью коровку.

– Передайте Хьюбу, что я больше не хочу с ним видеться. Никогда! – Он снова взялся за бутылку, но я не стал ждать, когда он нальет, и смотреть, как он выпьет.