Смерть и воскрешение А.М. Бутова (Происшествие на Новом кладбище)

Зло входило в мир. «Неужели ты уже сам незаметно превратился в нелюдь?» — спросил он себя; Ира и не пыталась вырваться. Видеть ее, чувствовать такой совершенно покорной, несмотря на весь ужас, внушаемый сейчас им ей, — было невыносимо; он словно пытал; да чего там «словно». И, несмотря на отлично сознаваемую мерзость совершаемого, на секунду почувствовал острое наслаждение.

Вспомнились слова Р.: «Горько, что погибнет единственный мир, где есть существа с разумом и душой. Еще горше, что люди погибнут, прежде став нелюдью, «бесами». Погибнут, давя друг друга так, что даже не ощутят последней секунды разумного существования во вселенной, и каждый в самом себе».

«Человек шел к человеческому столько-то миллионов лет, а звереет сразу», — говорил Р.

— Одевайся! — сказал Бутов, отходя к окну.

Она не слушала его. Узкие покатые плечики и бессильно висящие тонкие руки покрылись гусиной кожей, на груди выступили красные пятна от его пальцев. Он накинул ей на плечи свою куртку и стал застегивать пуговицу за пуговицей; медленно, нежно, осторожно. Сперва был еще виден светлый клинышек теплого ее тела, освещенного солнцем, как полоска утреннего неба между задернутыми шторами. После все это исчезло. Он словно бы отделился стеной, отрекся и от себя и от нее, не только от нее одной. Может быть, похожее чувство бывало у послушников, принимающих постриг. Он словно разом был отнесен от нее на неизмеримое расстояние. Оттуда, издали, сквозь слезы, повисшие на ее длинных ресницах, он увидел — или это только померещилось? — в глазах ее, испуганных, покорных и нежных, еще и другое — скрытное, лишь мгновениями поблескивающее как острие штыка.

«Эпоха требует двойного видения, — говорил Р. — Одно — «в свете последних директив, указаний, обязательных постановлений». Значит, вот что светится, а не солнце, не звезды, даже не уличные фонари. Другое видение — от Адама и Евы, от сотворения мира, от того человеческого, что не слишком щедро заложил в нас Бог. Но оно такое старое, ветхое, слабое — это второе видение. И оно так обременительно».

— Ты сама надумала? То, что в деканате? — спросил Бутов.

— Да! — ответила она. — И сразу затем: — Нет, не знаю. Голос у нее был прерывистый, будто ее била лихорадка.

— Серый?

Она утвердительно кивнула.

— Что же он сказал тебе?

Бутов спрашивал безразлично, как человек, отправляющийся в дальнюю дорогу, уже мысленно чувствующий себя в пути, доделывает последнее: раздает долги, звонит кому-то, запирает двери, шкаф, чемодан. Впрочем, ему предстояла дорога без возврата.

— Что он тебе сказал? — так же безразлично повторил Бутов.

— Так… Всякое… — Ира снова перебила себя, она боялась потерять последнюю связь, соединяющую их, последнее доверие; она уже чувствовала, что его относит от нее сильное течение — навеки уносит, — и не могла с этим примириться. — Он сказал — Р. враг народа и…

— Народа? Твой враг? Мой? — перебил Бутов. — Всего нашего курса, который в нем души не чаял?!

— Мы не народ! — В глазах Иры снова промелькнул и скрылся опасный блеск.

— Кто же мы? Никто? — Бутов вяло подумал: «я-то действительно «никто», но ведь к тебе это слово не относится. Ты еще кем-то станешь, тебе предуготовлена дорожка». Стараясь не смотреть на Иру, Бутов сказал:

— А ты знаешь, что Михаил Яковлевич, когда хождение в народ давным-давно вышло из моды, молодой блестящий ученый, бросил кафедру, уехал в какое-то село на дальнем севере, где половина населения больна трахомой и бытовым сифилисом, ну и десять лет проработал там? Так именно он — враг народа?.. Что же Серый сказал еще?

— Что я должна заставить тебя отмежеваться. Для твоего же спасения. Иначе ты погибнешь. Вот и я…

Бутов почти не слушал ее слов. Он видел — или так казалось, что видит, — все ее мысли; девочка еще не умела быть непроницаемой. Но она уже ступила на дорожку. Неужели и она придет к тем, кто по природному влечению, или по обстоятельствам, или из страха давно свернули на нее.

Да какая там дорожка… Торный пыльный шлях, по которому следуют всякие «кадры». «А в словарях не слишком далекого прошлого «кадра» означало — шваль, шушера, дрянь», — говорил Р.

Бутов понимал, что такое опасно не только повторять, но и думать, что теперь со всеми и всегда надо быть настороже. Понимал, но не мог справиться с собой… Да его-то судьба все равно решена.

…Идут эти по пыльному тракту, расходятся по своим местам, а места органов — везде. Идут, идут кадры. Одного, другого ненароком столкнут в природный кювет, ров; остальные не обернутся даже: служба, положено оглядываться только по приказу. Так неужели это суждено и Ире? Как же тогда на концерте?

Впервые он подумал, что любит Иру так, как больше не суждено полюбить, даже если он выживет. Он снова почувствовал сильный и долгий поцелуй ее на пересохших губах. И почувствовал нежное прикосновение ее груди, эту кружащую голову, еще отстраняющуюся, но уже существующую близость, предвестие полного слияния, как зарница — предвестие грозы. И все кругом наполнила музыка. Его охватило нечто вроде мгновенного сна.

Потом он очнулся.