Смерть и воскрешение А.М. Бутова (Происшествие на Новом кладбище)

А потом он видит в этом же мутном световом кругу щенка, которого когда-то подобрал на дворе. То есть сперва не щенка, а пустую собачью конуру. Потом снова видит конуру, но оттуда вылезает тощий облезлый пес — и скулит, скулит. Бутов вспоминает, что тогда донес щенка почти до дверей, а там испугался чего-то — неудовольствия Натальи Михайловны? Хотя, может быть, ей-то щеночек бы понравился — все-таки живая душа. Но он испугался, бежит в тот проходной двор, где подобрал щенка, и швыряет его подальше. И бежит, бежит прочь; а щенок вскакивает на лапы и вслед. Тогда он швыряет щеночка уже далеко — изо всех сил швыряет, бежит не оглядываясь. И вдруг в это опаловое пепельное пятно втиснулся, влез как пес в конуру, тот маленький — Будкевич; он сразу его узнал. А там уже ждали — монтер, истопник и сторож. Будкевич дрожал, пока разливал «напиток». А выпив, сразу перестал дрожать и заговорил на певучем — арамейском, Бутов уже немного разбирался — языке. И эти, монтер со сторожем и истопник, слушали с уважением, кто-то даже сказал:

— Вот вкалывает!..

Игнатий Соломонович выпил еще, и еще — поллитровок было две — все говорил, говорил.

…А потом это воспоминание померкло, и опять вспоминается щенок. Он видит пустую конуру, а затем конуру и вылезающего из нее пса. Видит и думает: «почему люди — все люди, и он тоже, когда еще был человеком, — так осторожны, когда делают или только собираются сделать добро, и почему они так, не оглядываясь, творят зло». О людях он думает во втором лице, и себя видит со стороны. Мерцают, мерцают видения, как тусклые огни. И он знает, что так будет вечно, именно в этом страшная вечность, которую мы предчувствуем — все равно, верующие или неверующие, — когда умираем; это о ней Шекспир сказал: «Кто нес бы бремя жизни, когда б не страх чего-то после смерти». Вечность! А видения какой-то почти невесомой тканью — даже не тканью, а паутиной — складываются на груди между ним и крышкой гроба; но расстояние между ним и крышкой гроба почему-то почти не уменьшается. Только чуть-чуть нарастает тяжесть. И он понимает: это и есть — вечные муки. А видения ложатся, как материя в текстильном магазине, когда ее перемеривают метром.

…А потом в мутном пятне, которое ближе, чем другие: стол, уставленный закусками и напитками, и за столом жена — нарядная, даже как бы повеселевшая, хотя и в черном траурном платье. И она часто смеется, откидываясь полным гибким телом. Она пьяна — вот почему она смеется. И часто поворачивается к аспиранту Степану Дерюгину, единственному аспиранту, которого оставили у него на попечении, когда уволили на пенсию; из жалости оставили, так, чтобы перепадала десятка-другая из безлюдного фонда. И Костя сидит рядом с девушкой, лица которой мертвый почему-то разглядеть не может.

Отмечаются сороковины.

Жена сильным движением, не вяло, как он привык видеть, а упруго поворачивается к Дерюгину. Тяжелые груди у нее колышутся, как всегда, когда она по забывчивости, а часто и нарочно, «забывает» надеть бюстгальтер. Груди колышутся под тонкой черной кофточкой. Тело просвечивает сквозь ткань. И сидит молчаливо, неподвижно эта. А потом Костя и его подружка исчезают куда-то. Он хорошо знает, что видит только тех, кто в это мгновение помнит о нем, хоть краешком сознания, другие сразу исчезают из глаз, что только воспоминания сильнее смерти, проникают через стену, которой смерть отгорожена от жизни. А ослабление и исчезание воспоминаний страшно и ничем не предотвратимо; это тоже входит в вечные муки — растворение в пустоте.

А жена его кладет руку на плечо аспиранту Степе Дерюгину, прижимается к нему и в тот же момент исчезает. И только эта, старенькая Варвара Борисовна, которую он обогнал на общем их пути к смерти, сидит, жует губами, протягивает руку к блюду с холодцом и сразу испуганно роняет вилку. Она одна помнит о нем.

— Значит, у вас никого не было и нет из близких, таких, которым вы дороги? — спрашивает Некто.

— Может быть, и так, — мысленно отвечает он и видит только эту,

ну и человека в черном плаще на ржавом железном сундуке. Тот не знает о смерти Бутова. Горе пронизывает холодное мертвое сердце.

— Зачем же вам воскрешение? — спрашивает Некто….А потом видения разом исчезают. И Бутов слышит голос того, высокого с голубыми крыльями, теперь почему-то понимая каждое слово, произнесенное на прежде незнакомом певучем языке:

— Там решено: ты воскреснешь! Первый раз тебе, рожденному матерью, не дали прожить по-человечески. А сам ты не сумел. Постарайся быть иным, когда снова ступишь на землю, где можно так легко рассеивать злые семена и с таким трудом — добрые. Постарайся быть иным, иначе ты скоро вернешься в черноту, у которой нет дна. Тогда уж навечно.

— Воскреснет, значится?! Такое решение! — взвизгивает Рыжий, голос которого Бутов сразу узнает. — Однако, поскольку речь идет не о душе, а, извините, душонке, душонке-тушенке, сказано — имею я право поставить одно условие, без выполнения которого воскрешение не произойдет? Сказано ведь!

— Справедливое условие, — поправляет Голубой.