Смерть империи

Ахромеев был солдатом из солдат, по службе он возвысился из самых низов. Как–то в застольной беседе он вспомнил о своем боевом крещении, принятом в качестве сержанта морской пехоты при обороне Ленинграда в начале второй мировой войны. Первую военную зиму он провел буквально в окопах, ни на одну ночь не имея крыши над головой. Вскоре он был произведен в офицеры и быстро рос, еще до конца войны став командиром танкового батальона.

После войны он получал все более и более ответственные назначения, в том числе и командующего Дальневосточным военным округом, что рассматривалось необходимой ступенькой к посту начальника Генштаба, Затем более десятилетия он находился на высших штабных должностях в Москве, с перерывом в начале 80–х* когда он руководил действиями советских войск в Афганистане.

Ахромеев был стойким приверженцем Советского государства, противящимся какому бы то ни было ослаблению централизованного управления. Для него анафемой были национальные движения в республиках, поскольку он считал их предательскими по отношению к стране, какой он ее себе представлял. Ахромеев чувствовал себя своим в коммунистической системе и принимал принцип гражданского контроля за военными, хотя и был страстным поборником воинской чести. Когда Советская Армия подверглась усиленным нападкам в прессе, именно его голос оказался самым страстным из всех, поднявшихся на ее защиту.

Похоже, в переговорах с нами Ахромеева главным образом заботило то, чтобы соглашение было взаимным. Если предлагаемые сокращения затрагивали обе стороны в равной мере, можно было рассчитывать на здравомыслие Ахромеева. Если же, однако, по его убеждению, от СССР требовались большие жертвы, он станет возражать. К сожалению, он не всегда принимал во внимание, что для достижения паритета из–за непропорционально развитой советской военной мощи временами будет необходимо, чтобы СССР уничтожал больше вооружений, чем Запад. Впрочем, если соглашение было необходимо или желательно Горбачеву, Ахромеев с готовностью помогал достичь его, порой подавляя во имя этого свое собственное мнение.

Несмотря на взгляды, которые даже в консервативном министерстве обороны почитались жесткими, Ахромеев приобрел много друзей среди тех деятелей Запада, кому довелось иметь с ним дело. Располагающий к себе, с острым чувством юмора, он никогда не оставлял вас в сомнении насчет его собственной позиции, но при этом всегда был готов выслушать вас, он умел страстно, ожесточенно торговаться во время переговоров, не задевая и не оскорбляя личности партнеров. Как следствие, Ахромеев устанавливал и поддерживал непринужденные личные отношения с людьми по нашу сторону переговорного стола.

Два–три последующих года комбинация Язов — Ахромеев (эти двое настолько отличались друг от друга в личном плане, что говорить о них как о команде трудно) хорошо служила Горбачеву. С одной стороны, их военная репутация была безупречной у коллег по офицерскому корпусу. С другой, оба они были готовы подавить собственные чувства и удовлетворить нужды Горбачева как выразителя конституционной политической власти государства. Несомненно, они готовы были рьяно отстаивать политику, угодную советской военщине, но, стоило Горбачеву избрать иной курс, они поддерживали его, помогая тем самым сдерживать, остужая, склонные к горячке головы среди военных.

В принципе, советские генералы отнюдь не противились перестройке. Не так уж они были слепы, чтобы не видеть трудностей, с которыми сталкивалась советская экономика, плетясь позади технических достижений Запада. Гонка вооружений особенно донимала Советский Союз, и генералы видели перспективу еще большего отставания. В определенный момент количество просто–напросто неспособно заменить качество — и генералы это понимали, хотя, не в силах превозмочь себя, всемерно стремились получить количественно столько, сколько удастся.

В 70–е годы я иногда интересовался у моих советских знакомых, отчего их военачальники настаивают на таком огромном превосходстве в численности. Они располагали двойным против НАТО числом танков и более чем двойным числом артиллерийских стволов, у них под ружьем было гораздо больше людей. Разве не понимают они, что во всем мире это может восприниматься только как угроза? Разве не является это ясным доказательством намерения воспользоваться преобладающей военной мощью для установления гегемонии?