Смерть империи

В 70–е годы, когда Запад вступил в мимолетную разрядку с Советским Союзом, брежневское руководство ясно дало понять советскому населению, что соглашения о разоружении, подобные договору 1972 года о ПРО, не влекут за собой никаких изменений в концепции классовой борьбы. «В сфере идеологии никакой разрядки быть не может» — таков был часто повторявшийся лозунг. Высокопоставленные официальные лица вели задушевные беседы с «буржуазными» западниками, однако советское общество в целом было отгорожено от подобных контактов, для предотвращения идеологической заразы принимались меры; жестко ограничивались возможности выезда за границу, под контролем держалась пресса, глушились зарубежные радиопередачи.

Более того, теория классовой борьбы лежала в основе решений о помощи революциям в Африке, Латинской Америке, Азии и о вводе советских войск в Афганистан в декабре 1979 года. Хотя действительность не соответствовала этой теории, такие действия рассматривались брежневской кликой как законные акты классовой солидарности, которые — в случае успеха — возвеличивали силу и престиж самой клики, поскольку ей выдан мандат истории на выражение воли мирового пролетариата.

————

Познав на практике — в 70–е и 80–е годы — результаты приверженности СССР теории классовой борьбы, я следил за признаками того, что она видоизменяется или отвергается. До тех пор, пока она не окажется искренне и официально отброшенной, любые перемены к лучшему в наших отношениях были бы иллюзорными или, в лучшем случае, временными. Высоки ставки и для внутренней советской политики: трудно было себе представить, что когда–нибудь удастся принудить Коммунистическую партию к отказу от монополии на политическую власть и к допущению состязательности фракций внутри партии, пока она придерживалась теории классовой борьбы.

Поначалу Горбачев, Яковлев и Шеварднадзе отказывались от этой доктрины косвенным образом, словно избегая прямых споров. Перемены в политике прикрывались туманным термином «нового мышления». Раскрытие смысла того, что сие означало, сделалось предметом постепенных откровений. К лету 1988 года, когда возросла напряженность в отношениях между Яковлевым и Лигачевым из–за различия в подходах к внутренним вопросам, споры о классовой борьбе вырвались на всеобщее обозрение.

Обычно споры вокруг идеологии не подходящая тема обсуждений для иностранных послов. Хотя наше посольство заботливо слало в Вашингтон доклады об идеологических разногласиях в Москве, внимание на них обращали разве что специалисты по теории и практике коммунизма. Американским политикам, прагматикам по натуре, было трудно постичь значимость того, что представлялось им спорами по схоластическим, теоретическим вопросам, не имевшим, по–видимому, никакого отношения к реальной жизни. Для них эти словопрения походили на диспуты средневековых теологов: безобидная трата времени, на какую людям практичным лучше не обращать внимания.

Не удивительно — при таком отношении, — что мы никогда не получали указаний обсуждать или прояснять отдельные положения коммунистической доктрины с советскими официальными лицами. Тем не менее, я чувствовал, что от исхода спора в советском руководстве зависит многое, и хотел дать этому руководству понять, что кое–кто из нас следит за ним с особым интересом и что завершение спора повлияет на нашу уверенность в искренности Горбачева. Вот почему я решился при ближайшей возможности поговорить на эту тему с Шеварднадзе, не в плане официального запроса, а в плане личном.

Судьбе было угодно, чтобы я получил согласие Шеварднадзе на встречу 8 августа для вручения ряда посланий от госсекретаря Шульца. Мне было назначено на вечер, когда Шеварднадзе был не так стеснен временем, как в обычные рабочие часы. (В дипкорпусе хорошо знали, что он чаще всего работал вечерами почти до полуночи.) Так что, покончив с официальными делами, я затронул интересующую меня тему, пояснив, что мой долг объяснять происходящее в Москве Вашингтону и я хотел бы быть предельно точен в оценках. Я уже довел до сведения высказывание Шеварднадзе по поводу классовой борьбы, отнеся его к благоприятному развитию событий однако меня интересовало, всеми ли в советском руководстве, включая и Лигачева, разделяется эта точка зрения. Не мог бы министр помочь мне лучше понять ситуацию?

Шеварднадзе, всегда ощущавший неловкость от удобной или необходимой лжи, но все еще не привыкший обсуждать с нами внутренние разногласия, смущенно заерзал в кресле и уверил меня, что взгляды Горбачева являются авторитетными, что тот ясно заявил: недопущение ядерной войны это задача всеобъемлющая. Классовая борьба есть нечто происходящее внутри стран, заметил он, и Лигачев в своих высказываниях, должно быть, это имеет в виду.