Смерть как искусство. Том 2. Правосудие

– Я – могу, – слегка усмехнулась Арбенина. – Поверь мне, деточка, у меня был опыт жизни с парализованным мужем, перенесшим инсульт. Не надо врать ни себе, ни окружающим. Лучше проститься с человеком и похоронить его, чем так… Я понимаю, тебе стыдно и неловко так думать, потому что это не принято. Надо бороться до конца, надо верить и надеяться. Знаю я все эти лозунги. Но лозунги – это одно, а реальные возможности медицины – совсем другое. В огромном количестве случаев медицина бессильна поставить человека на ноги, вернуть ему разум и речь. Бессильна, понимаешь? И много ли смысла в таком существовании?

– Смысл есть всегда, – твердо ответила Елена. – Если вы его не видите, это не значит, что его нет. Человек должен жить во что бы то ни стало, это аксиома.

Евгения Федоровна вздохнула и отняла руку. Ну что можно объяснить этой девочке, которая прожила всего тридцать лет? Она, наверное, еще никого из близких не хоронила. И тяжелых болезней не видела. И смерти боится, боится просто панически, отсюда и все ее рассуждения, которые звучат, конечно, очень гуманно, но на самом деле продиктованы лишь одним: желанием как можно дольше избегать смерти, своей ли, чужой ли. Это обычный страх, присущий подавляющему большинству людей. Это нормально. Но, Бог мой, если бы они только знали, как это неправильно! Смерть – это норма жизни, обычное повседневное явление, к которому можно и нужно привыкнуть и перестать его бояться. Без смерти нет жизни, а без жизни нет смерти, не бывает, жизнь и смерть связаны друг с другом как сиамские близнецы. Если ты не боишься жить, то не должен бояться и смерти как неизменного и неизбежного спутника любой жизни. Конечно, в тридцать лет такие слова звучат нелепо и непонятно, а вот ей, Евгении Федоровне Арбениной, за семьдесят шесть лет успевшей перехоронить множество родных, близких и просто знакомых, кажется, что это очевидно и не требует объяснений.

– Ты только представь себе, – сказала она неторопливо, – что Лев Алексеевич останется жив и сохранит разум, но все остальное болезнь у него отнимет. Он будет лежать дома, беспомощный, неподвижный, безмолвный, будет лежать и ждать, когда ты подойдешь к нему, и будет понимать, что ты, молодая красивая девочка, сидишь около него и выносишь из-под него горшки вместо того, чтобы работать и жить своей жизнью. Ты думаешь, ему это понравится? Леночка, деточка моя, это только сейчас тебе кажется, что ты готова на все и будешь преданно ухаживать за мужем, чего бы тебе это ни стоило. Это только сейчас, поверь мне. Лев Алексеевич молод, очень молод, ему еще нет пятидесяти, и у него здоровое сердце. Если он выживет, то проживет еще очень и очень долго. Твоя жертвенность, которую ты готова демонстрировать сейчас, расцветет пышным цветом в первые три месяца, потом ты начнешь уставать. А в один прекрасный день вдруг осознаешь, что так будет всегда. Всегда, понимаешь? Год, два, пять лет, десять, двадцать, тридцать… Ты готова тридцать лет ухаживать за лежачим мужем? Не ходить на работу, света белого не видеть, не встречаться с друзьями, не приглашать никого в гости, никуда не ходить, кроме магазина и аптеки, считать копейки, потому что ты не будешь работать и заработка у тебя не будет, о Льве Алексеевиче я уж не говорю. Ты хотя бы приблизительно представляешь себе, какой жизни ты сама себе желаешь? И Льву Алексеевичу, который будет все это видеть и осознавать, мучиться, страдать и мечтать о скорой смерти?

Елена удрученно молчала. Арбенина встала, прошла в кухню и снова вскипятила чайник. Вернувшись в комнату с кипятком, она налила себе и Елене горячего чая, Елене положила сахар, себе добавила несколько капель молока.

– То, что вы говорите, бесчеловечно, – наконец выдавила Елена и снова заплакала. – Я не могу и не буду так думать. Каждый человек имеет право прожить столько, сколько ему отмерено судьбой, и ни днем меньше.

– Ты лжешь. – Голос Арбениной внезапно стал жестким и недобрым. – Ты лжешь сама себе и мне. Не надо. Ты на самом деле так не думаешь. То, что ты говоришь, правильно по сути, и я не взялась бы с этим спорить, но это не твои мысли. Ты так не думаешь, – повторила она чуть громче.

– Но…

– На самом деле ты думаешь только о том, что не хочешь потерять мужа и похоронить его. Ты этого боишься. И прячешься за слова, которые услышала от других людей, и рассказываешь мне, как мечтаешь посвятить всю оставшуюся жизнь уходу за безмолвным паралитиком. Это ложь, трусливая ложь. Ты этого совершенно не хочешь. Ты просто не хочешь потери.

Елена вскинула голову, и слезы, до этого капавшие со щек прямо на стол, потекли по шее за воротник черной футболки.

– Да, – сказала она с вызовом, – я не хочу потерять мужа. Это что, плохо? Это предосудительно? Я вас не понимаю, Евгения Федоровна.