Смерть консулу! Люцифер

Сравнение блистательного Парижа с австрийской столицей невыгодно для последней, но тем не менее непреодолимое чувство влечёт его к далёкой родине, в его тихий дом на уединённой улице. Пока живо это чувство, он может смело идти навстречу будущему и восхищаться окружающим великолепием; никто не назовёт его изменником.

Размышления его были прерваны неприятным ощущением невидимой опасности. Ему показалось, что кто-то идёт по его следам, замедляя и ускоряя свои шаги сообразно с ним. Он оглядывается с испугом, но трудно отличить кого-либо в толпе воскресных гуляющих, которые, по-видимому, не обращают на него никакого внимания. Одни заняты разговором, другие глядят на реку, облокотившись на перила; некоторые, заметив, что он остановился, следуют его примеру и с недоумением смотрят на него.

Эгберту становится стыдно за свой страх. Что может случиться с ним при дневном свете, при такой массе народа? У него не может быть врагов в чужом городе, где он ещё так недавно и где он ни с кем не имел ни малейшего столкновения. Меттерних предостерегал его от полиции Фуше, которая охотно вмешивается во всё без всякой необходимости. Но ей нет никакой надобности преследовать его на улицах, она знает его имя и адрес. Ей, вероятно, также известно, как он восхищается Бонапартом!

Эгберт перешёл мост и очутился на другой стороне реки; но и здесь он слышал за собой тот же шум шагов.

«У меня положительно слуховая галлюцинация, — сказал про себя Эгберт для своего успокоения. — Мои нервы расстроены в ожидании предстоящего вечера. Хорошо что я иду к доктору...»

Он дошёл до угла улицы Тагаппе и St.-Benoit, где стоял старый четырёхэтажный дом мрачного и неуклюжего вида, нижние окна которого были снабжены железными решётками. Тяжёлое впечатление, производимое этим тёмным огромным зданием, ещё более усиливалось близким соседством больницы. В этом доме жил Беньямин Бурдон, один из главных врачей госпиталя, чтобы быть поблизости от тех, которые нуждались в его помощи, так как он проводил с ними большую часть дня.

Вот он выходит из госпиталя и переходит улицу.

— Господин Эгберт Геймвальд! Очень рад видеть вас. Я только что собирался нанести вам визит!

С этими словами Бурдон пожал руку Эгберту и без всякого намерения по привычке попробовал его пульс.

— Что с вами? — спросил он. — У вас лихорадочный пульс! Вы, должно быть, бежали сюда.

— Не знаю, я не заметил этого... Мне всё казалось, что кто-то гонится за мной.

— Ну, здесь вы в безопасности. Кроме нас с вами, никого нет на улице.

— Вы ошибаетесь! Вот идёт какой-то человек в чёрном плаще; он остановился посреди улицы.

— Да, вижу, вот он смотрит на нас. Что ему нужно! Но вы вздрогнули и изменились в лице!..

— Обратите внимание на его физиономию, — сказал поспешно Эгберт. — Это шевалье Цамбелли.

Но в этот момент человек в чёрном плаще повернулся к ним спиной и поспешными шагами направился к набережной.

Беньямин Бурдон и Эгберт поднялись на крыльцо старого дома и исчезли за тяжёлой дверью.

Граф Вольфсегг не ошибся. Бурдон обошёлся с Эгбертом самым дружеским образом, но против ожидания выслушал довольно хладнокровно его рассказ о насильственной смерти своего отца. Причина такой философской покорности судьбе, как убедился вскоре Эгберт, настолько же заключалась в характере и особенностях профессии Бурдона, при которой смерть становится самым обыкновенным явлением, насколько и в разладе, который существовал между отцом и сыном из-за политических убеждений. Веньямин не скрывал своих республиканских взглядов и заметил, что он никогда не одобрял таинственных поездок отца своего в Австрию к Гондревиллям. Эгберт ничего не возразил на это, зная, что цель этих поездок не могла нравиться молодому Бурдону. С другой стороны, он намеренно избегал с ним разговоров о политике, так как с первого же свидания определилась разница их взглядов на государственное устройство и порядки. Во всём остальном они вполне симпатизировали друг другу; помимо трагической смерти старого Бурдона, их соединяли научные интересы. Хотя Эгберт никогда не занимался практически медициной и в этом отношении не мог сравниться со своим новым другом, но много думал и читал о медицине; вместе с тем был хорошо знаком с натуральной философией, на которую первые умы Германии смотрели как на своего рода евангелие и ждали от неё спасения для целого мира и о которой Бурдон имел самое смутное понятие.

Не последним поводом к сближению молодых людей служили общие удовольствия и развлечения. Беньямин жил в Париже с детства, пережил все ужасы революции и знал чуть ли не каждый камень, с которым были связаны какие-нибудь исторические воспоминания. Для Эгберта было большим наслаждением ходить по улицам с таким проводником.

— Так это Цамбелли! — сказал задумчиво Беньямин, когда они поднялись на лестницу первого этажа.