Смерть считать недействительной

— Я и говорю, друзья: с таким пополнением еще крепче фашистов бить станем. Кстати, хочу вам кое-что из собственной жизни рассказать. У меня батя на стекольном заводе работает, «отладчик» его специальность называется. Выдул стеклодув стакан, скажем, или бутылку (я это дело знаю, батина специальность — откладчик, а моя — стеклодув) и несет к старику отладчику закаливать. А батя ставит всю продукцию на длинную доску, вроде противня, и начинает протаскивать через печь. Печь особая: температура повышается в ней постепенно. Вначале не очень горячо, потом горячее, горячее. Наконец вершина температуры. И снова в обратном порядке: менее горячо, еще менее, и кончается нормальной. Когда старик вытащит стекло, отложит брак в сторону (он поэтому и называется откладчиком), про остальное говорит: годное, ничего не боится, суй его хоть в жар, хоть в холод! Самое главное в стариковой специальности — стекло закаливать постепенно, чтобы оно понапрасну в брак не уходило. Понятно? Я к чему это говорю? Человек — он еще хрупче стекла. И думаю, тем, кто здесь старые солдаты, надо таким же способом приучать к войне молодежь, чтоб она лотом ни жары ни стужи не боялась. И чтобы в брак ни один человек зря не вышел! Потому что материал хороший, важно лишь закалить… А вам, товарищи молодые, — не стесняться! Что стыдного признаться, что чего-нибудь не знаешь? Я даже сыну не стесняюсь отвечать: «Не знаю, сынок».

— А где ваш сын, товарищ подполковник? — по-житейски душевно спрашивает кто-то Чернова.

Но Чернов неожиданно умолкает. Правда, а где сейчас его сын? Война проклятая, жизнь нескладная! Другим он, говорят, неплохие советы давать научился, от многих бед людей спасал… А кто б ему присоветовал, как быть? Сесть бы в самолет да к сыну бы, к жене, забрать у нее Федюньку… Нашла тоже время амурами заниматься — на фронт развод прислала! Что ж, надо было вовремя соображать, на ком женишься, а не так: посмотрел ей два раза в зеленые глаза — ну и утонул. Эх ты, комиссар, комиссар!

Чернов решительно встряхивает головой, делая вид, что не расслышал вопроса о сыне.

— Так-то, товарищи… В общем, как говорится: век живи — век учись…

Чернов вернулся на КП, когда здесь давно уже пообедали. Хлебая подогретые щи, он одновременно просматривал свежие газеты. Но все их ему прочесть не удалось — на 17.00 он назначил совещание парторгов, и уже стучались в дверь первые: Столбухин и Перов. Опять, как всегда, часть газет оставалась на ночь…

Чернов посмотрел на часы, на Столбухина и Перова. Ничего не скажешь: точны парторги. Но что это: оба небриты?

Чернов кличет вестового:

— А ну, товарищ солдат, на носочках: парикмахера сюда!

Столбухин и Перов, оба одновременно, хватаются за щеки, как будто у них обоих сразу заныли зубы.

— Товарищ подполковник, мы просто не успели…

— А я ничего и не говорю. Даже сочувствую.

Парикмахер торопливо скоблит Перова: время идет, скоро стрелка сравняется с двенадцатью, тогда хоть на пол бороде бросай!

Все, приходящие на совещание, сперва недоуменно глядят на необычную для совещания картину, а затем приглушенно смеются, радуясь, что сами бриты.

Улыбается и Чернов. Он знает — он добился своего. Парторги еще ревностней, чем раньше, будут теперь биться за опрятность всех солдат без исключения. А разве это мелочь? Разве мелочью было то, когда он лютой зимой (полк стоял в лесу, размещался в землянках) чуть ли не ежедневно выстраивал бойцов: шея вымыта, уши чистые? Нет, это не мелочь, если нет вшивости в полку во время войны в разоренных дотла местах! Это не мелочь, если обмороженных за такую страшную зиму на весь полк раз-два и обчелся, да и то за счет преимущественно трех суток, когда полк лежал на снегу в окружении. Не существует мелочей для политработника, если они касаются жизни человека!

…Гнедая кобыла снова везет меня и Кузнецова, но дорога совсем уж раскисла, и большей частью мы не едем на санях, а оба идем им вслед. Кузнецов перестал понукать животину даже для порядка: все равно бесполезно.

Изредка в тишину поля врывается свист снаряда. Это немцы, обозленные, что сегодня поутру наши артиллеристы со второго выстрела накрыли их колонну на марше, стараются нащупать пушечную батарею. Из воронок густо валит пар от тающей земли. Совсем весна, пахать пора бы!..

Неожиданно с нашей стороны раздается залп трех орудий, и гитлеровцы смолкают.

Кузнецов некоторое время чутко прислушивается, а затем удовлетворенно произносит:

— Накрыли! — и вытирает пот, обильно покрывающий лоб под жаркой меховой шапкой.

Через несколько минут, вне всякой связи с предыдущим, он спрашивает меня:

— Ну как, познакомились с нашим комиссаром?

— Познакомился, — отвечаю я.

— Вот я и говорю: поискать такого! Был у меня и Цыпленкова случай однажды с ним. Не рассказывали вам?

— Нет. Какой случай?