Смерть титана. В.И. Ленин

Я понимал: выпустить за границу брата государственного преступника и самого бунтовщика — боязно, не вернется, начнет за границей агитировать, а лишнего крикуна там не нужно, царская власть и так достаточно скомпрометирована. С другой стороны, был бы буян на виду, если бы учился в России, но ведь как рассуждали сиятельные бюрократы: паршивая овца в стаде переагитирует любой университет. Понятно, готов разделить правительственную озабоченность. Ну а каково овце, дадут ли ей хотя бы право на заработок? И была придумана, казалось бы, устраивавшая всех альтернатива. Я смел думать, что министерство уже отлично знало, с кем имеет дело.

«Его Сиятельству господину Министру Народного Просвещения.

Бывшего студента Императорского Казанского Университета

Владимира Ульянова

ПРОШЕНИЕ

В течение двух лет, прошедших по окончании мною курса гимназии, я имел полную возможность убедиться в громадной трудности, если не в невозможности найти занятие человеку, не получившему специального образования.

Ввиду этого я, крайне нуждаясь в каком-либо занятии, которое дало бы мне возможность поддерживать своим трудом семью, состоящую из престарелой матери и малолетних брата и сестры, имею честь покорнейше просить Ваше Сиятельство разрешить мне держать экзамены на кандидата юридических наук экстерном при каком-либо высшем учебном заведении».

Читатель, всегда интересующийся личностью любого человека при власти, уже, наверное, знает, что я держал экзамены экстерном при Петербургском университете. Но если он думает, что на это прошение, апеллирующее, так сказать, к гуманности правительства, министр ответил положительно, то он заблуждается. Как и положено в больших бюрократических плясках, министерство просвещения запросило министерство внутренних дел о «политической благонадежности Ульянова». Ведь образование и начинается не с грамотности, а с политической благонадежности. На присланный запрос департамент полиции ответил дружественному министерству, что «во время жительства в Казани Ульянов замечался в сношениях с лицами неблагонадежными, из коих некоторые привлечены ныне к дознанию по обвинению в государственном преступлении». И здесь полицейские были абсолютно точны: с такими людьми я в Казани встречался.

Если бы в мае 1889 года вся наша семья не переехала в Самару, то, наверное, мне не избежать бы крупных неприятностей, возможно, и ареста.

«Весною я уехал в Самарскую губернию, где услыхал в конце лета 1889 года об аресте Федосеева и других членов казанских кружков, — между прочим и того, где я принимал участие. Думаю, что легко мог бы также быть арестован, если бы остался тем летом в Казани». Это я писал совсем недавно, в декабре 1922 года, по просьбе «Истпарта», готовившего сборник воспоминаний об одном из самых замечательных революционеров социал-демократов конца века. Я продиктовал одному из своих секретарей для этого сборника «Несколько слов о Н. Е. Федосееве». И пусть эти несколько строк тоже станут венком на его могиле.

Моя статья заканчивалась мыслью, что для Поволжья и для некоторых местностей Центральной России роль, сыгранная Николаем Евграфовичем Федосеевым, была в то время замечательно высока, и тогдашняя публика в своем повороте к марксизму, несомненно, испытала на себе в очень и очень больших размерах влияние этого необыкновенно талантливого и преданного делу революционера. Под обаянием его находился и я, и весь казанский кружок, организованный в свое время Федосеевым. А члены этого кружка были теми самыми неблагонадежными лицами, которые привлекались по обвинению в государственных преступлениях. И обвинялся в них также и Николай Евграфович. А ведь я никогда его не видел.

Федосеев был первым, кто осмелился возразить кумиру тогдашней интеллигенции, идеологу либерального народничества Н. К. Михайловскому. По себе, по своим спорам с Плехановым знаю, как трудно возразить кумиру. Тогда же, после публикации письма Федосеева в «Русском богатстве», у нас завязалась переписка, которая тянулась до конца его очень короткой жизни.

Федосеев был, кажется, на год младше меня. И я, собственно, и взялся написать о нем несколько строк по прошествии стольких лет потому, что всегда чувствовал некоторую нашу общность, и в первую очередь — в преданности своему делу. Это был какой-то удивительный тип революционера старых времен, как бы летящего на огонь. Марксизм и сопутствующие ему чувство справедливости и сочувствие к угнетенным рано стали и мировоззрением, и убеждением Федосеева. Он не дослушал курс в казанской гимназии, потому что был исключен за революционную деятельность. После ареста в 1889 году он был сослан почти одновременно со мною в Восточную Сибирь и кончил жизнь самоубийством. Последнее пишу к тому, что современному читателю порою кажется, будто наши ссылки представляли собой оздоровительные лагеря.