Смерть в Берлине. От Веймарской республики до разделенной Германии

При организации коллективных похорон для гражданских лиц, погибших во время войны, местные партийцы ориентировались на журнал «Neue Gemeinschaft» [

нем. «Новое содружество»], где содержались советы по музыкальному и прочему оформлению, а также подробно рассказывалось об особенно впечатляющих похоронах. Дух приведенного ниже надгробного слова, прозвучавшего на мемориальной службе по гражданским жертвам воздушной войны в 1944 г., считался образцовым:

В этот знаменательный день, когда покойники нации предаются земле, мы переживаем тайну становления. В самой глубине сердца мы чувствуем, что мы меняемся. … Смысл [этих] смертей – в нашем возрождении в Рейхе. Немцы по всему миру принимают участие в этих смертях. … Боль матерей, слезы вдов и сирот – это муки нового рождения. … из смерти появляется кровь нового человека, фюрера, на чьих плечах покоится здание будущего. … Так для нас вечный плач смерти превращается в нескончаемое и священное утверждение жизни: мрачная смерть высвобождает мощные силы!433

Как солдатские смерти считались преображающими жертвами, необходимыми для дальнейшего выживания нации и воспроизводства расы, так и гражданские смерти служили причиной не столько для печали, сколько для возрождения, освобождения и становления. Автор этого надгробного слова настаивал, что для немцев смерть заодно с жизнью, она способна высвобождать катарсическую энергию – и не только на поле боя. Поэтому на похоронах как жертв бомбардировок, так и солдат звучали одни и те же песни; избитый мотив о солдатской дружбе – «Песня добрых товарищей» – по-прежнему был самым любимым. Более того, и гражданские, и солдатские похороны выражали коммунитарный идеал, характерный для нацизма и особенно для его взглядов на смерть. Жизнь индивида, согласно этому идеалу, конечна и столь же «мала, как зернышко на фоне просторов матери-Земли», но это зернышко является источником коллективного бессмертия, как предначертано в «вечных законах природы». Аллегории с природой и ее законами продолжали служить излюбленным выражением идеи вечной жизни расового сообщества: «Новая весна победит темные, холодные зимние ночи, кровь павших и слезы близких, оставленные позади, станут святым зерном для величия и бессмертия нашего народа»434.

Историки склонны считать (задним умом) нацистский подход к поминанию погибшего в войну гражданского населения манипуляторской уловкой, чтобы мобилизовать германских граждан на дальнейшую поддержку катастрофически проигранной к 1943 – 1944 гг. войны. Норберт Фишер полагает, что уравнивание солдатской и гражданской смерти при национал-социализме – пример «политической инструментализации частных боли и горя»435. Сходным образом пишет и Джей Бэрд: партия «расширила границы доверия» путем проведения коллективных похорон погибших гражданских: «Каким возможным утешением могло быть это в травматичные дни 1944 и 1945 гг. – слышать обещание выступающего от партии, что “в осознании общей судьбы вы не одиноки в вашей печали, люди нашей общины заключают вас в свои объятья, равно как и люди Gau

, и, о да, весь немецкий народ”?»436 Конечно, это справедливый вопрос. Но для современников ответ на него в какой-то мере зависел от их прогнозов дальнейшего хода событий. Выиграй Германия войну, победа наделила бы смерти гражданских значением необходимой и даже героической жертвы. Только потому, что мы знаем – сейчас, – каким катастрофическим было поражение Германии, эти смерти кажутся нам крайней расточительностью.

Рассматривая коммеморативные усилия военного времени как чистой воды пропаганду, можно упустить бесчисленное множество социальных смыслов, приписываемых смерти в Третьем рейхе. Как во всяком обществе, в нацистской Германии было много разных пониманий индивидуальной смерти: она могла и оплакиваться как личная утрата, и, в равной степени, оцениваться с точки зрения ее вклада в большой социальный и национальный проект. Представление о том, что нацистское государство поминало погибших в войну гражданских лишь для обслуживания своих политических целей, поддерживается допущением, будто нацистские взгляды на смерть были изобретением режима – безуспешно переносимым на членов германского общества, но так никогда ими и не усвоенным.