Смерть в Миракл Крик

На третьей сигарете пришла Мэри. Они встречались всего один раз, на обеде у родителей его жены, но сейчас она плюхнулась рядом с ним, безо всяких неловких фраз типа «ой-привет-что ты тут делаешь», как бывает при встрече незнакомцев. Просто «привет», как дети привычно по-дружески здороваются после школы.

– Привет, – ответил он, взглянув на книгу в ее руке. – Лексика для вступительного экзамена. Хочешь, поспрашиваю?

Позже он не раз задавался вопросом, что же на земле могло сделать его таким идиотом, что он начал это – что? – что бы это ни было с Мэри, все возвращалось к одному: как она отбросила книгу, словно фрисби, одновременно бросая на него взгляд – как дротик, почти закатывая глаза, одновременно качая головой и хмурясь от отвращения. Это был взгляд Жанин, ее фирменный взгляд, говорящий «Это не обсуждается. Точка», который впервые он увидел еще в университете, когда предложил сделать перерыв в учебе, чтобы посмотреть фильм, а последний раз – только сегодня, когда обмолвился, что, возможно, им стоит встать в очередь на усыновление (нет, он не предлагает сдаться, это просто мысль). Что-то в Мэри напомнило ему молодую Жанин, а то, как она отбросила учебник, – их первое свидание с Жанин, рассказавшей ему тогда, что на самом деле ей плевать на учебу и как ей иногда хочется вышвырнуть все учебники из окна общежития.

– «Кэмел». Люблю их. Можно? – Мэри подняла его пачку сигарет.

Мэтт открыл было рот, чтобы ответить, что конечно же нельзя – она ребенок и он не собирается давать сигареты несовершеннолетним. Но странное ощущение дежа вю, словно он оказался с беззаботной, «настоящей» Жанин, и его отчаянная тоска по прежней жизни, до бесплодия – и у него в горле что-то застопорилось, он ничего не смог произнести. Мэри приняла его молчание за разрешение и взяла сигарету.

Она закурила, зажала ее между пальцев, с любовью, почти благоговейно осмотрела (этот взгляд – да, он помнил, что она подросток, он старался не думать об этом, но попытки отогнать мысль лишь делали ее еще назойливее, – он уже даже представил себе как Жанин так же смотрит на его пенис прежде, чем взять его себе в рот), потом поднесла сигарету к губам. Она затянулась (он изо всех старался не думать об этом), выдохнула колечко дыма и легла, разбросав длинные черные волосы по гальке. Это напомнило ему Жанин, то, как ее волосы, тоже длинные и черные, насыщенно иссиня-черные, разметались по подушке.

Мэтт отвернулся.

– Тебе не надо курить. Кстати, сколько тебе?

– Скоро семнадцать, – Мэри сделала еще затяжку. – А тебе сколько? Около тридцати?

– И много ты так? Куришь?

Она пожала плечами, словно чтобы сказать: «Да нет, ерунда».

– Я прячу дома папины сигареты. Много «Кэмела». Я принесу в следующий раз.

– Пак курит?

– Он сказал, что бросил, но… – она снова пожала плечами и прикрыла глаза, с кривой улыбкой на лице. Затем поднесла сигарету ко рту, медленно вдохнула, грудь поднялась, потом опять опала. Внутрь, сквозь тело, наружу. Внутрь, наружу. Мэтт стал дышать в такт с ней, и что-то в синхронности их дыхания, в молчании – уютном молчании, как в моменты близости, – заставило его захотеть ее поцеловать. Возможно, дело было в ее лице, таком гладком, что, казалось, оно отражало синеву неба. Он склонился к ее лицу.

– Ну и как… – Мэри открыла глаза в тот момент, когда голова Мэтта была прямо над ней. Она прервалась, брови поднялись от удивления, потом нахмурились с налетом раздражения (от его извращенности, что он пытался ее поцеловать, или трусости, что остановился?)

Мэтт хотел ей рассказать. Но как это сделать, чтобы она поняла? Она выглядела такой умиротворенной, даже безмятежной, и ему хотелось, ему нужно было разделить с ней это чувство, впитать прекрасную прозрачность ее кожи, сделать своею.

– Извини, там было какое-то насекомое, комар, у тебя на щеке, я хотел его, мм, согнать, – сказал Мэтт, мечтая, чтобы капилляры на его щеках не расширились и кровь не прилила к щекам.

Мэри приподнялась на согнутых локтях. Мэтт затянулся.

– Так что ты там говорила? Как – что? – он старался, чтобы голос звучал обычно.

Возможно, дело во взгляде, который он успел заметить прежде, чем она снова легла: тайное самодовольство женщины, которой приятно от мужского внимания. А может, дело в ее словах: «Я спрашивала, как лечение? Ну, ГБО. У тебя теперь сперма в порядке?» Она произнесла их настолько между делом, легко, без намека на издевку или жалость, словно его бесплодие не было Важным Поводом для Трагедии, как к нему относились Жанин, их доктора, ее родители, будь они прокляты, отчего он и сам уже начал так его воспринимать. Как бы то ни было, в тот момент неспособность его спермы выполнить то, что предполагалось, что было запланировано, перестала быть поводом для огорчения или сожаления, но смогла пообещать облегчение и надежду. Беззаботную, чертовски приятную надежду без всякого будущего.