Смерть в прямом эфире

Но когда фигура приближается, то становится меньше, ее очертания прекращают расплываться. Она застывает у края кровати, глядя на неподвижную девушку. Затем наклоняется так, что они оказываются лицом к лицу.

Китти. Это Китти. Единственные цветные пятна в темном номере, который будто выкрашен в черно-белые тона, – это ее большие синие глаза, такие яркие, что больно в них смотреть, но Вэл не отводит взгляд. Она хочет спросить младшую сестру, где та пропадала. Хочет извиниться. Хочет поклясться, что она всегда оставалась во снах, даже когда воспоминания стерлись.

Но Вэл не может пошевелиться. Может только продолжать смотреть.

Китти берет ее за руку и прижимает свои крошечные ледяные пальчики к зудящей ладони, унимая жжение. От внезапного облегчения хочется плакать.

– Ты чего спишь, лентяйка? Нужно еще столько всего сделать.

Голосок Китти такой же, как и темнота в дверном проеме: шелковисто-мягкий, зовущий. И такой же черный. Вэл знает, каков этот цвет на вкус, и скучает по нему, хотя и не помнит, почему. В ее сознании столько зияющих дыр, столько пустых пространств, которые может наполнить гудение и ледяной холод. Горло болит, а глаза горят.

– Только не плачь, – произносит Китти мелодичным тоном. – Помнишь, чему нас учили?

Вэл по-прежнему не может пошевелиться, но слова песни сами собой всплывают в голове, где всегда ждали своего часа. «Улыбайся, не грусти! Беду забудь, обиды отпусти».

Губы Китти разъезжаются в улыбке шире и шире – такой широкой, что неясно, каким образом это возможно. Затем сестра начинает пятиться спиной вперед, словно кто-то нажал на обратную перемотку, пока не воссоединяется с теплой и бесформенной тьмой.

Вэл хочется побежать следом.

Когда она открывает глаза, то в номере уже не темно, а дверь плотно притворена. Однако телевизор включен. На экране горит разноцветная испытательная таблица, окрашивая руку в голубоватый оттенок. Ту руку, которую брала Китти, гладя зудящую ладонь. Которая до сих пор холодная на ощупь после ледяного прикосновения.

* * *