Смерть в середине лета

Огромные искусственные бабочки пили нектар из искусственных цветов. Они были величиной с портфель, полупрозрачные красные крылышки усеяны желтыми и черными пятнами, в выпуклых глазах мерцали миниатюрные лампочки. Из-за лучей, подсвечивающих все снизу, по пластмассовым цветам и траве растекался свет, словно от пробившегося сквозь туман вечернего солнца. Скорее всего, туманом казалась пыль, поднимавшаяся с пола.

Первым помещением, куда они вошли по указателям, оказалась «Кривая комната». Все предметы стояли под углом на наклонном полу, и, если идти выпрямившись, ощущалась неприятная дисгармония.

– В таком доме я жить не хочу, – сказал Кэндзо, опираясь на столик, где стояли желтые деревянные тюльпаны.

Этих слова прозвучали как приказ. Своим решительным заявлением он, сам того не замечая, выразил свое исключительное право на счастье и надежды, в которые не дозволено вмешиваться другим. Не было ничего странного в том, что такой характер не позволял другим и пальцем коснуться представления Кэндзо о счастье, и обуревавшие его желания включали пренебрежение к чужим желаниям.

Киёко рассмешил молодой муж в майке, который с важным видом оперся на перекошенный столик. Это была такая домашняя картина. Он походил на возмущенного и растерянного молодого человека, который за воскресенье построил своими руками комнату, но ошибся в расчетах, поэтому окна и полы покосились.

– Ну, а вот так жить еще можно. – Киёко, как заводная кукла, расставила руки, наклонилась сообразно наклону комнаты и приблизилась к Кэндзо. Ее личико, словно стоявший в вазе деревянный тюльпан, склонилось влево от широких плеч мужа.

Кэндзо по-юношески серьезно нахмурился, улыбнулся, поцеловал жену и принялся с остервенением грызть печенье на миллион иен.

Миновав разные интересные места – мягкую лестницу, вибрировавший коридор, горбатый мостик, где на перилах торчали головы жутких монстров, – они вышли наружу, и на них обрушилась невыносимая жара торгового зала. Кэндзо, доевший свое печенье, отправил в рот остатки того, которое никак не могла съесть Киёко, и стал искать место, куда задувал бы прохладный вечерний ветерок.

Напротив выстроившихся в ряд лошадок-качалок был выход на балкон.

– Который час? – спросила Киёко.

– Без четверти девять. Выйдем туда и пройдемся до девяти по холодку.

– У меня в горле пересохло. Печенье такое жесткое и сухое, – заметила Киёко, промокая вспотевшую белую шею светло-голубой рубашкой Кэндзо, которую несла в руке.

– Ну, скоро сможем выпить чего-нибудь холодненького.

На просторный балкон вечерний ветер принес прохладу.

Кэндзо от души потянулся и прислонился рядом с женой к перилам. Молодые обнаженные руки впитывали холод металлического, мокрого от выпавшей росы черного ограждения.

– Как приятно! Стало значительно прохладнее.

– Не говори ерунды, просто тут высоко.

Ниже виднелись уснувшие темные машины парка развлечений. Блестели от росы пустые сиденья слегка покосившейся карусели. Между черными рамами колеса обозрения покачивались на ветру кабинки.

В ресторане слева, напротив, царило оживление. С балкона, как с высоты птичьего полета, был виден любой уголок за оградой, которая окружала просторный ресторан. Все это казалось театральной сценой: несколько отдельно стоящих павильонов, переходы между ними, пруды и ручьи в саду, каменные фонари, внутренняя часть залов: в одном работницы с подвязанными рукавами убирали посуду, в другом танцевали гейши. Прекрасны были красные бумажные фонари, висевшие в ряд под потолком; выпуклые белые надписи на них смотрелись очень красиво.

Ветер уносил прочь звуки, и только эта картина, словно застывшая на дне летней ночи, представала в каком-то мистическом великолепии.

Киёко вернулась к своей любимой романтической теме:

– В таком месте, наверное, очень дорого.

– Да, глупо ходить в такой дорогой ресторан.

– Сейчас в моде закуска из огурцов с мисо[11], наверняка там она стоит огромных денег. Как думаешь, сколько?

– Пожалуй, иен двести.

Кэндзо взял из рук Киёко спортивную рубашку, просунул руки в рукава. Жена застегивала ему пуговицу за пуговицей и продолжала:

– Дурят своих клиентов. Это же в десять раз дороже, чем стоят огурцы. Сейчас лучшие продаются за двадцать иен три штуки.

– Что, подешевели?

– Примерно неделю назад цены снизились.

Было без пяти девять, поэтому они вышли с балкона и отыскали лестницу, чтобы спуститься на третий этаж в музыкальное кафе. Два рисовых печенья на миллион иен они уже съели. Одно, оставшееся, не помещалось в сумке Киёко и торчало из раскрытой застежки.

Бойкая тетушка пришла заранее и уже ждала. Свободных мест, с которых было хорошо видно выступление шумного джаза, не осталось, но там, откуда сцена не просматривалась, рядом с деревьями в кадках, арендованными, скорее всего, в каком-нибудь саду, стояли пустые стулья. Тетушка сидела в этом закутке одна и в своем летнем юката совсем не вписывалась в обстановку.

Она была маленькой, уже в возрасте, с чистым ухоженным лицом простой горожанки, и говорила, бурно жестикулируя. Гордилась, что так хорошо ладит с молодыми людьми.