Смерть в театре «Дельфин»

Суперинтендант подождал, пока сделают снимки. Его ничуть не удивило очередное появление Тревора Вере, который оживлённо болтал с газетчиком и явно старался ему понравиться. Затем сей юный гений сосредоточился на созерцании перчатки, прижавшись щекой к щеке Дестини Мейд, обнимавшей его с истинно материнской нежностью под вспышки магния и щелчки камер.

Этот снимок, оказавшийся лучшим из всех, появился под заголовком: «Молодой актёр Тревор Вере, Дестини Мейд и перчатка Шекспира». «Она настолько трогательна, что хочется плакать», — говорит юный Тревор.

* * *

Перифин ответил на полдюжины чрезвычайно умных вопросов, но до конца своей жизни так и не мог вспомнить, каким образом, затем поклонился и отступил назад. В зеркале задней стенки бара отразился высокий перепуганный молодой человек во фраке. Двери театра распахнулись, и здание наполнилось гулом публики, Мистер Кондукис олицетворял собой сразу несколько слоёв общества.

— Желаю успеха, — произнёс он.

— Сэр… я не могу отблагодарить вас…

— Это совершенно излишне. Мне пора. Мистер Кондукис занимал королевскую ложу. Перигрин двинулся к левым дверям.

— Самого большого успеха, — пожелал чей-то бас.

Мистер Джей поднял взгляд на аристократа в белом галстуке, ведущего под руку красивую леди, и узнал суперинтенданта Аллена.

Они тоже удалились.

Сквозь закрытые двери зрительного зала до Перигрина донёсся гимн. Он чувствовал себя самым заброшенным существом на свете.

Когда публика заняла свои места, он тихонечко проскользнул в директорскую ложу. Джереми уже был там.

— Ни пуха…

— К черту…

* * *

«Мистер Перигрин Джей сумел удержаться на узкой тропе между тюдоровским лоском и неубедительным осовремениванием. Его диалоги правдивы и неожиданно глубоки, без признаков слащавой сентиментальности. Никогда ещё со времён написания семьдесят девятого сонета гнев оскорблённого сенсуалиста не был показан столь…»

«После шумихи, поднятой ретивыми агентами до открытия, я боялся премьеры в новоиспечённом „Дельфине“. Однако она ничем меня не оскорбила. Она дала наслаждение, даже, может быть, воодушевление».

«Маркус Найт сделал невероятное. Он создал подлинный образ Поэта…»

«Феноменальная предпремьерная реклама, как оказалось, вовсе не имела своей целью сбыть негодный товар. Пьеса вполне может стоять на своих собственных ногах…»

«Что, и четырех слов нет? Никакой зацепки? Крючочка? Ладно. Но ты, парень, держись…»

«Чуткое, свободное и в то же время почти хирургически точное прочтение Перигрином Джеем образа Шекспира потрясает своей драматической насыщенностью. Оно волнует и доставляет наслаждение…»

«Громко заявившая о себе пьеса вносит свой вклад в тщательное исследование и обличение нравов британского среднего класса…»

«…Встреченная в фойе мистером Вэссилом Кондукисом и препровождённая им в ложу, великолепно убранную ландышами, она была одета…»

«Это — пойдёт».

* * *

Спустя шесть месяцев Перигрин положил письмо на стол, за которым завтракал, и перевёл взгляд на Джереми.

— А вот и оно.

— Что именно?

— Решение. Кондукис решил продать. Американскому коллекционеру.

— Боже мой!

— Новость, как всегда, до нашего сведения довёл Гринслэд. Переговоры достигли той стадии, когда он считает весьма возможным их завершение, о чем и решил уведомить меня.

Краснота, заливавшая щеки Джереми, медленно добралась до его лба.

— Вот оно что, — медленно произнёс он. — Этого не будет. Этого просто нельзя допустить. Он — чудовище!

— Похоже, что «Б.М.» и «В. и А.» расстреляли все свои патроны. Британский синдикат тоже выбыл из игры.

— Но зачем?! — взвыл Джереми. — Он и так набит деньгами! Уже не имеет значения, сколько их! Да и на черта они ему?! Ну, предположим, ему надоело. Так что же? Отдай. Отдай их нации. Тебя сразу сделают пэром, и привет!

— Ишь раскомандовался. Он поступит так, как сочтёт нужным.

— Перри, ты обязан с ним встретиться! После всего, что дал ему ты и «Дельфин»… Ведь шесть месяцев аншлага, а билеты до сих пор распроданы на несколько недель вперёд! Прибыль, пусть и небольшая. А какой престиж! В общем, все!

— И сверх того — кошачьи концерты.

— То есть?

— Я говорю о состоянии труппы. Дестини крутит с Гарри Гравом. Гертруда и Марко бесятся… И так далее.

— Хочешь сказать, что я безуспешно волочусь за Дестини? Так не стоит запинаться. Уверяю тебя, я не стану встревать в битву гигантов.

— Извини, Джер.

— Пустяки. Главное, чтобы ты принялся за Кондукиса.

— Не могу.

— Господи помилуй! Почему?!

— Я же тебе говорил, Джер. У меня от него мурашки по телу. Я ему ничего не должен и не желаю быть ничем обязанным. И уж совсем мне не нравится мысль отправиться к нему со шляпой в руке, чтобы попросить о чем-нибудь.

— Да почему же?

— Потому что я могу это получить.

— Ладно, пусть он не старый чудак, как ты утверждаешь. Согласен. Ну и что из того? Ты разделяешь мои чувства по отношению к реликвиям — сам так говорил. Следовательно, они должны остаться у соотечественников Шекспира — в его родном городе, в стране, в общем — здесь. Итак?