Смертельный вкус Парижа

Елена растерянно оглянулась на меня. Я ничем не мог ей помочь. Меня самого мучили эти лишние десять минут.

– В темноте я заблудилась, и мне пришлось возвращаться.

– Как вы могли заблудиться? Вы же шли по набережной, вдоль реки. Вы не заметили Нотр-Дам?

Она дрожащими пальцами заправила волосы за ухо.

– Было очень темно, и мне было страшно. Только на мосту Сен-Мишель я обнаружила, что пробежала мимо Малого моста, и мне пришлось вернуться обратно.

Валюбер выудил из портфеля документ, положил перед ней:

– Мадам Ворони́н, будьте добры, распишитесь вот тут. Это обязательство не покидать Париж. И я вынужден забрать ваш паспорт. Как только убийца будет найден, вы получите его обратно.

Елена покорно придвинула к себе бумагу, я возмутился:

– С какой стати? У моей жены не было никакого мотива.

Валюбер снял очки, потер глаза. Они оказались усталыми и бесцветными, под ними висели сизые мешки.

– Расследование будет продолжаться, это только начало, не волнуйтесь. Мы не знаем, что произошло после того, как месье Люпон выбежал за вашей женой. Мы только знаем, что мадам Ворони́н появилась в больнице спустя двадцать минут, и за это время кто-то ранил Люпона. Кстати, я попрошу вас обоих завтра зайти в полицейское управление на Кэ д’Орфевр[4]

, спросите там меня. Вам придется сдать отпечатки пальцев. Это тоже общая мера для всех подследственных.

– Я тоже подследственный? Я-то каким образом мог стрелять в месье Люпона? Я безотлучно находился в больнице.

– Ваши отпечатки, доктор, мы берем, чтобы нам было легче разобраться. Вы ведь дотрагивались до этих ключей, например.

Валюбер отвечал достаточно любезно и терпеливо, но так, словно хотел убедить нас в том, что, кроме моей жены, убить Люпона было просто некому.

После его ухода Елена подошла ко мне, прижалась, крепко обхватив меня за шею:

– Саш, прости. Столько неприятностей из-за меня…

Я должен был почувствовать, как ей страшно, как одиноко, как нужна моя поддержка. Да я и почувствовал, только был слишком взбешен, чтобы утешать ее. В голове неистово крутился водоворот из всего услышанного, в нем тонули мои надежды доказать ее невиновность. Именно это казалось мне самым важным, а вовсе не ее настроение.

Я раздраженно ответил:

– Неприятности в основном не из-за тебя, а из-за того, что Люпона застрелили.

– Да, но все равно получилось ужасно. Он такой оказался отвратительный тип! – Она разомкнула оставшееся безответным объятие. – Я, конечно, не радуюсь его смерти, но мне его совсем не жалко. – Она отступила на шаг. – Ты ведь не подозреваешь меня?

– Елена, это недостойный нас вопрос. Ты взрослая женщина, моя жена. Разумеется, я не подозреваю тебя в убийстве. Но если ты хочешь, чтобы я ответил откровенно – я считаю, что твой образ жизни в Париже легкомыслен.

Ее плечи поникли, словно из нее выпустили воздух. Она отвернулась и ушла в спальню. Мне надо было догнать ее, сказать, что люблю, а еще лучше – заняться с ней любовью, но мне было не до ее капризов. У меня самого настроение было хуже некуда, и я видел лишь один способ все исправить – найти убийцу Люпона. Я заперся в кабинете с кипой газет и принялся искать в журналистских репортажах хоть какую-нибудь зацепку для расследования. Почему я был так черств? Почему винил ее? Ревновал? Осуждал? Неосознанно мстил ей за собственный страх и собственную беспомощность? Может быть, когда любимый человек беззащитен, слаб и нуждается в нашей любви и ласке, мы начинаем выделять их скупее?

Как бы то ни было, вместо того чтобы примириться с женой, я прочитал интервью с телефонной барышней, описавшей, как 27 мая в 23:25 женский голос из ресторана «Ля Тур д’Аржан» попросил соединить с частным номером в Рамбуйе. После соединения барышня намеревалась отключиться соответственно правилам, но успела услышать, как звонившая, задыхаясь, воскликнула: «Марго, Ив-Рене ранен!» Это так заинтриговало телефонистку, что она замерла с трубкой в руке и невольно прослушала всю беседу. По ее словам, обе абонентки были сильно потрясены. Звонившая сообщила Марго, что уже вызвали «Скорую помощь», жертву повезут в Отель-Дьё. Марго ужасалась, ахала, растерянно и потрясенно переспрашивала, под конец сказала, что перезвонит в госпиталь, и отсоединилась. Разговор продолжался три минуты.

Мои дедуктивные занятия прервало появление Елены. Пока я ковырялся в газетах, она успела из домашнего, родного и привычного воробышка перевоплотиться в свою светскую ипостась, которую, если честно, я не любил, а может, даже побаивался. В матросской блузе и короткой плиссированной юбке она была неотличимой от прочих «бабочек» Парижа. Тонкие нити бровей разлетелись до висков, на губах возникло темно-вишневое сердечко. На родном лице это сердечко выглядело святотатственной профанацией, как если бы дешевой помадой размалевали улыбку Джоконды.

– Я еду в «Китеж», там обещали выставить мои модели.

– Ты уверена, что это сейчас важно?

– Может, и нет, но я стараюсь держаться за то, что важно мне.

– За фетровые шляпки? Это важно?

– А что, по-твоему, важно? Забиться в щель и бессмысленно трястись от страха?