Смертью храбрых

– Тогда почему вы хотите, чтобы он был расстрелян за трусость?

– А я не хочу, чтобы он был расстрелян за трусость – я хочу, чтобы он был расстрелян за то, что дал бошам уйти.

– Что вы хотите сказать?

Камброн положил руки на стол и сложил их замком. Огюстен инстинктивно немного отодвинулся назад, сохраняя дистанцию. Капрал заговорил:

– Меня с детства научили всегда доводить дело до конца, господин коммандан. Устал, забыл, отложил на завтра – все это лишь оправдание для губительной лени. Тут вот многие расплылись как чернила на бумаге, размечтались, что Война кончилась. Глупцы не понимают, что самая страшная ошибка, которую может допустить Франция, это дать бошам выжить. Мы должны уничтожить их полностью, превратить их страну в пустыню и обезопасить, наконец, себя от непрестанной угрозы с востока!

– Вы хорошо осознаете свои слова, Камбронн?

– Да, господин коммандан. Я говорю о физическом уничтожении и о справедливом возмездии. Мы должны были пойти в девятую атаку в то утро и если бы она не принесла успеха, мы должны были бы атаковать и десятый, и одиннадцатый раз – столько сколько понадобится для того чтобы истребить всех бошей засевших в окопе и…

Огюстен расхохотался. Заливисто и заразительно.

– Господин коммандан, я разве сказал что-то смешное?

– П-п-простите, Камбронн, анекдот вспомнил! Я вот что хотел спросить, а вот вы говорите: «физическое уничтожение», «истребить всех бошей»… вы вообще как себе это представляете? Вас к утру было сорок человек в строю, большая часть ранена и вы, в общем, не так уж сильно выделялись в этом смысле на фоне всего остального фронта. Допустим, вы истребили всех бошей в том окопе, потеряв еще человек пятнадцать. Что бы вы делали дальше? Продолжили бы наступление? Перенесли бы Войну на территорию Германии?..

– Да! Если бы я принимал решения, мы бы уже форсировали Рейн! Мы бы заставили бошей заплатить за то, что они сделали с нашей страной…

– …И потерпели бы сокрушительное поражение на подступах к Берлину. Хотя знаете, капрал, я даже переоцениваю наши силы – мы бы и Дюссельдорф не взяли.

– Вы не верите во французскую армию, господин коммандан?

– А вот этого не надо, Камбронн! Если бы я не верил во французскую армию, я давно бы сидел дома, обкалываясь морфином и читая «Ле Пети Журналь»!

Капрал, как видно, не в полной мере понимал недостаток своего положения, а потому продолжал упорствовать:

– Но ведь германская армия разгромлена…

– Да… именно поэтому вы всю ночь не могли взять одну единственную оторванную позицию, имея полное превосходство в численности и снаряжении. Германская армия отступила, Камбронн! Не сбежала, не побеждена, не сломлена, а именно отступила, и я с самого момента перемирия непрестанно молюсь, чтобы Фошу с Пуанкаре хватило ума не нарушить его.

Это я даже не говорю о том, что если мы сделаем, как вы хотите, Камбронн, каждая немецкая женщина, старик и ребенок станут солдатами германской армии и тогда… Господи, спаси нас всех! Будет хуже, чем в Русскую кампанию¹⁵, капрал. Тогда у людей было меньше огнестрельного оружия на руках. Впрочем, что-то мне подсказывает, что я вас не убедил…

Камбронн больше не спорил, а лишь молча кивнул.

– Значит, вы не будете подписывать прошение о помиловании капитана Мишо?

– Нет, господин коммандан. Разрешите идти?

Когда за капралом закрылась дверь, Огюстен еще раз рассмеялся. Со стороны это походило на истерику, возможно потому, что это и было истерикой, но со стороны никто не смотрел, а Камбронн был одним из самых забавных персонажей, которых доводилось видеть Лануа за годы Войны. «Ничему людей жизнь не учит… Физически уничтожать бошей он собрался. Как и в четырнадцатом – уверенность, что немцы с чего-то жутко нас боятся, что они пигмеи какие-нибудь и непременно разбегутся в стороны стоит лишь пару раз пальнуть в воздух. Сколько нам стоило это невинное заблуждение? Пятьсот тысяч жизней? Миллион?..»

***

Себастьян Нойвиль, сержант.

– Вы немец?

– Прошу прощения, господин коммандан, но я не могу однозначно ответить на этот вопрос.

– Отчего-же, Нойвиль?

– Дело в том, господин коммандан, что родился я немцем, а когда учился в школе, считался французом. Потом началась Война, и я на некоторое время снова стал считаться немцем. Несколько человек за время Войны странным образом находили во мне еврейские черты, но после того, как я получил Воинскую медаль, основной версией моего происхождения вновь стала французская.

Молодой парень лет двадцати двух обезоруживающе улыбнулся. Еврейская версия происхождения сержанта Нойвиля рассыпалась при взгляде на черты его лица, зато немецкая лишь укреплялась. Огюстену понравилось то чувство юмора, с которым сержант рассуждал об этой весьма болезненной для многих теме, поэтому он захотел еще немного поиграть в эту игру:

– А вы сами как считаете, Нойвиль?

– Откровенно говоря, господин коммандан, я не веду по этому поводу никакого счета. Если бы каждый французский солдат нефранцузского происхождения переживал из-за своей национальности, армия стала бы небоеспособна.