Смертный бессмертный

В то время Клинтон сделал рисунок, копия с которого приложена к этой истории. В тот день я много часов провела в тоске и слезах, но наконец, приказав себе победить слабость и встретить кузена (он уехал на верховую прогулку) хотя бы с виду спокойной, пошла в классную комнату Марианны и выбрала себе книгу. Утомленная долгими рыданиями, я немного успокоилась и уже могла думать о кузене – о его неоценимых достоинствах и об узах, связавших нас, – без отчаяния. Опустив голову на руку, я погрузилась в размышления; книга выпала из моих рук, глаза закрылись, и от жизненных треволнений и скорбей я перешла к блаженному забытью сна. Клинтон давно хотел написать мой портрет, но не осмеливался попросить меня позировать. В этот миг он вошел; Марианна предупредила шепотом, чтобы он меня не беспокоил. Взяв ее бумагу и карандаш, Клинтон сделал торопливый набросок, в котором природный дар и любовь, соединившись, достигли совершенного сходства. Проснувшись, я увидела портрет, сделанный без моего ведома, и попросила отдать его мне; Клинтон нехотя согласился. Такое жертвоприношение доказало, что он не идет на сделки с совестью. Назавтра мы должны были расстаться, и у него ничего не оставалось на память обо мне – не считая воспоминаний, которые уничтожить он был не властен.

Наступило роковое завтра. Клинтон попросил меня и сестру проводить его через парк; он собирался сесть в экипаж у дальней сторожки. Мы согласились, но, когда собрались выходить, Марианна (она, разумеется, ничего не знала, но смутно догадывалась, что между нами что-то неладно), отговорившись каким-то предлогом, осталась дома. Мы с Клинтоном вышли вдвоем.

Было в его внешности и манерах нечто, столь красноречиво обещающее нежность и защиту, что вдвойне утяжеляло расставание. Полная достоинства сдержанность, столь несвойственная его натуре, заставляла меня робеть и смущаться; но я еще сильнее любила Клинтона за то, что он не хочет переступать дорогу брату. И все же целую жизнь я бы отдала за позволение хотя бы на один краткий час сбросить маски и заговорить друг с другом на языке природы и истины! Но этого не могло случиться; мы разговаривали о постороннем. Дойдя до сторожки, мы обнаружили, что экипаж еще не прибыл, и, отойдя немного, сели на дерновую скамью. Тогда-то Клинтон и произнес несколько слов – единственных, открывших наконец его терзания.

– Эллен, – заговорил он, – у меня опыта немного побольше, чем у тебя, и к тому же меня преследуют странные предчувствия; кажется, мы знаем, в чем состоят наш долг и обязанности, и поступаем соответственно – однако жизнь странна и непредсказуема. Хотел бы я поручить тебя заботам друга более внимательного и чуткого, чем сэр Ричард. У меня есть сестра, к которой я глубоко привязан: она сейчас на континенте, но я поспешу к ней и умолю предложить тебе дружбу, коей ты так заслуживаешь. Ты полюбишь леди Хит – не только ради меня, но и ради нее самой.

Я жаждала поблагодарить его за этот знак доброты, но голос мне отказал, и тоска, затопившая мое сердце, излилась слезами. Я пыталась скрыть слезы – и не могла.

– Не надо, Эллен! Дорогая Эллен, молю тебя, возьми себя в руки!

Голос Клинтона звучал так надломленно, так горестно, что вмиг наполнил меня страхом и надеждой. В это мгновение послышался топот копыт; конь, как видно, мчался галопом. Я подняла глаза – и вскрикнула: перед нами, натянув поводья на всем скаку, остановился Вернон. На лице его отражалась буря страстей. Он спрыгнул с коня и, отшвырнув узду, двинулся к нам. Что он хотел сказать или сделать, мне неведомо; быть может, собирался скрыть свои подозрения – тогда быстрое исчезновение Клинтона могло бы все загладить; но я заметила, что из кармана его пальто выглядывает ствол пистолета. Объятая ужасом, я испустила громкий крик. Клинтон, испуганный моей тревогой, бросился меня поддержать, но Вернон грубо оттолкнул его.

– Не приближайся, не прикасайся к ней, если тебе дорога жизнь! – вскричал он.

– Жизнь? Не болтай чепухи, Вернон. Ее безопасность, одна минута ее покоя для меня куда дороже жизни.

– Так ты признаешься! – вскричал Вернон. – И ты тоже, лгунья, обманщица! Ха! Ты рассчитывала предать меня и остаться безнаказанной? Думаешь, я, если бы пожелал, не заставил бы тебя смотреть, как кровь одного из братьев прольется к твоим ногам? Но нет, я уготовил для тебя иное наказание!

Откровенная злоба его, направленная против меня, восстановила во мне мужество, и я воскликнула:

– Берегись, как бы тебе не разорвать связующие нас узы; или, точнее, узы, что связывали нас минуту назад – теперь они уже разорваны!

– Еще бы! – воскликнул он, в ярости скрежеща зубами. – Разумеется, разорваны, и новые узы связали тебя со старшим сыном. Да! – теперь можешь отбросить, как ветошь, бедного нищего, который безумно тебя любил и тщетно искал твоей любви – ведь теперь у тебя есть богатый, знатный, всеми почитаемый сэр Клинтон! Низкая тварь, женщина без сердца и разума!

– Вернон, – заговорил тут Клинтон, – какие бы права ты ни заявлял на мою кузину, я не стану молча слушать, как ты оскорбляешь ее. Ты забываешься.