СМОТРЯЩИЙ ВНИЗ

Когда-то давным-давно Журенко уговорил меня зайти в гости к знакомой поэтессе, претендовавшей в тот момент на место «культурной девушки». Поэтессу звали Анна, и фамилия у нее была самая восходящая — Месяц. Собравшиеся в ее доме подающие надежды и уже оправдавшие их дарования под сухое вино читали наперебой стихи и делились творческими замыслами. Был и обмен мнений: кто-то выговорил Ахматовой за бедный словарь, кто-то Асееву — за хромые метафоры, а кто-то, особенно дерзкий, даже иронично трунил и над современниками. Все бы хорошо, да Андрей концовку смазал. Раздосадованный жалобами капризных литераторов на отсутствие надлежащих условий, он хватил кулаком по столу и воскликнул:

— Вашу мать! Короленко в тюрьме карандашом в кармане роман написал!

Чем поверг баловней музы в совершенную оторопь. А я тут же представил себе узника совести, расхаживающего по камере и пишущего в кармане «Детей подземелья» под неусыпным оком злобного надзирателя.

Но суть не в этом. Вспомнил я это вот почему. В центре всеобщего внимания весь вечер находился замечательно красивый пожилой поэт, стихов своих не читавший. Взамен поэт рассказывал потешные истории из жизни других поэтов. Говорил он звучно и низко, словно сконструированная в России контрабасовая труба геликон, и оставался при этом совершенно невозмутим. Встретившись с ним у Анны Месяц, я встречал его впоследствии везде: в ресторанах, магазинах, метро и даже на бегах. Таков был и депутат Владимир Раздоров. Создавалось впечатление, что он повсюду.

На форуме Раздоров произнес речь, достойную самых высоких образцов ораторского жанра. Искусство эпатировать слушателей он отточил до совершенства. Пройдясь, будто каток, по своим политическим оппонентам, Раздоров наехал на Мавзолей и потребовал от собравшихся «немедля зарыть мумию на глубине пять тысяч метров, дабы запах ее не будоражил ноздри большевистских недобитков». Буквально оторопь берет, каким образом столь разные люди, как Раздоров и Проявитель, свободно объединяются в похоронную команду!

— Вчера я удовлетворил свою жену трижды! — громогласно и напористо вещал с трибуны докладчик. — Трижды удовлетворил! Покажите мне в зале человека, который последний раз трижды удовлетворил свою жену! Нету?! A-а! Вот видите?! Нету! Теперь скажите мне, что значит, когда низы больше не хотят, а верхи не могут?!

В партере и на галерке раздались дружные аплодисменты, свист и одобрительные возгласы. Раздоров поднял руку, как триумфатор.

— Когда низы больше не хотят, а верхи не могут, — выкрикнул он, перекрывая смех и ропот, — это значит, что все удовлетворены! То есть! Что я этим хочу сказать?! Хочу сказать, что работу нашего правительства следует признать удовлетворительной!

Закончив свое пламенное выступление таким парадоксальным выводом, Раздоров под овации спустился в зал.

— Ну все! — Я легонько подтолкнул Европу к выходу в фойе. — Ничего лучше ты здесь не почерпнешь!

— Странные дела! — Европа рухнула на кожаный диван под вечнозеленой пальмой и обменяла в сумке блокнот на пачку «Мальборо». — Маринка в миноре и соплях, тебя нет! Я, кстати, звонила тебе раз сто по ее просьбе! «Угаров по этому адресу больше не проживает! А вы не позируете мастерам фламандской школы?» Урод какой-то!

Молодчина Кутилин с небольшими отклонениями исполнял мои собственные инструкции.

— Дурдом, короче! — Она щелкнула зажигалкой и глубоко затянулась. — Маринка теперь на Красной Пахре под охраной! Отец велел с нее глаз не спускать. Говорит, что Иван... Это мой дядя. Да ты его видел в казино!.. Иван, говорит, сообщил незадолго до смерти, что за ней какой-то маньяк охотится! А что?! Нормальная вещь! В городе и не такое блядство происходит! В общем, ты ей не защитник. Пусть пока у нас поживет, верно?

— Пусть, — согласился я. — Только передай ей, что я жив-здоров и что я ее... Просто передай, что я жив.

Двери из зала распахнулись, и народ повалил в фойе. Торжественная часть форума благополучно подошла к концу.

— Голоден? — поинтересовалась Европа.

— А ты что — угощаешь? — усмехнулся я.

— Сейчас банкет будет! — Она бросила сигарету в металлическую плевательницу. — Для избранных, разумеется. Но тебя я проведу.

— Ого! — удивился я. — Да ты влиятельная дама!

— Просто свои ребята на воротах стоят, — пояснила Европа. — На отца раньше работали, да он их попер за пьянство. Теперь вот на правительство горбатят.

— Ну-ну! — Я встал с дивана.

Отделившись от группы сановников, к нам направлялся мужчина с фотоснимка, сделанного Проявителем у кладбищенской ограды. По всему выходило, что это муж Европы, Пал Палыч Рогожин собственной персоной.

— Благоверный! — вслух подтвердила мою догадку Европа.

— Не можешь в приличном обществе находиться? — Рогожин откровенно посмотрел на меня.

— А ты свое общество с приличным не путай! — парировала Европа.

Предоставив мужу переваривать сию эскападу, она взяла меня под руку и повела в банкетный зал.

Судя по этой мимолетной перепалке, отношения в чете Рогожиных оставляли желать всего наилучшего.