Смута. Том 1

– Мы не каратели. – Жадов тяжело поднялся. – Мы с безоружными не воюем. Это царские воинские команды крестьянские бунты подавляли, зачинщиков вешали да расстреливали, остальных пороли до бесчувствия. Мы что ж, такие же, да?! Ничем от них не отличаемся?! – Он почти кричал.

– А вот насчёт пороть до бесчувствия – неплохая идея, – Штокштейн уже оправился, плаксивость из голоса ушла. – Расстрел, конечно, мера действенная, но и землю пахать кому-то надо. План по хлебозаготовкам не только в этом году выполнять надо, но и в следующем…

– Уйди, Шток, а? – отвернулся Жадов. – Видеть тебя не могу. Там, во рву… они все – контра? Бабы, старухи, деды седобородые – все враги? Груднички… ты грудничков видел, Шток? Штыками запороты… А ты мне про партработу… Яшка хоть пьянствует да казачку свою валяет… потому что смотреть на это не может… хоть что-то в нём человеческое… а ты?

– Тогда я своей властью арестую распространителей контрреволюционных слухов и разговоров. – Штокштейн и в самом деле поднялся. – Вот вы взвода мне не выделили, а тогда бы я…

– Убирайся.

Штокштейн помолчал, потом, не прощаясь, поднялся и вышел. Дверью не хлопнул, прикрыл аккуратно.

– Та же история, что и с Сергеевым, – прокомментировала Ирина Ивановна.

– И кончиться должна так же? – Жадов смотрел в пол.

– Не могу ничего утверждать заранее. – Рука Ирины Ивановны слегка коснулась плеча Жадова. – Миша… то, о чём я тебе говорила… власть в революции забирают штокштейны, и добро б только они, но и бешановы. Товарищ Сиверс далеко, товарищ Ленин высоко, не докричишься.

– И что же? – угрюмо спросил начдив. – Делать-то что?

– То, что решили. Найти Бешанова. Найти и уничтожить. Расстрелять перед строем как предателя революции и агента царской охранки, получившего задание опорочить среди трудового казачества светлые идеалы нашей революции.

– Ты так складно врёшь, – вдруг мрачно сказал Жадов, – что и не поймёшь, когда правду говоришь.

Ирина Ивановна помолчала, пальцы её сжимались в кулаки – и вновь разжимались.

– У тебя есть другой план, товарищ начдив? Или будем ждать, пока Бешанов ещё один хутор вырежет, или два, или три? И показатели у него будут отличные. «Ссыпано столько-то пудов хлеба – больше, чем у всех остальных продотрядов, вместе взятых», – передразнила она. Вышло очень похоже на Эммануила Штокштейна.

– Нет у меня другого плана. – Жадов взял недописанное донесение, подержал у глаз, выронил, словно оно не имело уже никакого значения. – Надо всё-таки отправить… в штаб фронта…

Ирина Ивановна кивнула:

– Отправим. Для верности с тремя нарочными и телеграфом. И объявим, что Бешанов есть враг народа и советской власти и что с ним надо поступить соответственно. Дивизия за тобой пойдёт. Сергеевские дружки помалкивают.

– Мы его догоним. Непременно догоним… – Жадов глядел в одну точку.

– Конечно догоним. Они ж хлеб собранный с собой тянут. Обоз тяжёлый, тащатся медленно. Мы хоть и не конница, а поживее шагаем.

Начдив-15 молча кивнул.

Донесения в штаб они отправили. Работающий телеграф сыскался в станице Тиховской, что на развилке дорог из Миллерово на станицы Казанская и Мигулинская. Продотряд – если это и впрямь был продотряд – Бешанова двигался на юго-восток по правому берегу Дона.

Вести о случившемся разносились стремительно. И потому следующий хутор на пути Бешанова решил просто откупиться. Казаки сдали хлеб, сдали и оружие. Бешановцы наложили на хутор «контрибуцию» серебром и золотой имперской монетой, а когда того оказалось недостаточно – забрали все немудрёные украшения с казачек, вплоть до обручальных колец. Правда, расстреляли «всего лишь» одного священника да трёх офицеров. При вопросе, не творили ли насилий над женским полом, казаки окончательно мрачнели и замыкались, а женщины начинали рыдать.

Но хутор был цел.

– Говорил же я вам, товарищ начдив, – у здешних куркулей только выгода и на уме. – Эммануил Штокштейн ехал рядом с Жадовым. В седле он держался едва-едва, мешком, но не ныл. – Собственных баб подкладывают, лишь бы их самих не тронули. И вы их защищаете? И вы товарища Бешанова хотите что, остановить, как бойцы говорят?

Жадов не ответил. Он вообще почти не разговаривал теперь, лишь коротко отдавал необходимые приказы да кивал, выслушивая донесения.

– И вообще, товарищ начдив, я не понимаю – каков боевой план нашей дивизии? Куда мы движемся? Почему не осуществляем разоружение казачьего населения, а также реквизицию и отправку хлеба на ссыпные пункты? – не унимался особист. – И почему вы разрешили примкнуть к нашей дивизии этому казачьему сброду? Контрреволюционному сброду, прошу заметить!

– Я те покажу «сброду»! – вдруг раздался низкий, грудной, но очень красивый даже в гневе женский голос, и с товарищем Штокштейном поравнялась казачка, как влитая державшаяся в седле. Была она, что называется, и молода, и пригожа, отличалась известным дородством, что, впрочем, совершенно её не портило. Щёки румяны от мартовского холода, на голове цветастый тёплый платок, на плечах – полушубок, а на поясе длинный кинжал, явно с Кавказа.