Сны из пластилина

Копаясь в себе, он, как мужчина, не находил себя особенно ущемленным или угнетенным. Все ему казалось нормальным, естественным. «Я на своем месте, кажется», – говорил он себе. Его работа ему нравилась: он занимался тем, к чему, как ему казалось, у него были способности. Склонность к техническим наукам, говорили в свое время его родители, заметили у него с ранних лет. Так и пошло: технико-математический лицей, институт, работа. Общественно-гуманитарные и прочие науки его особо не интересовали. Каких-либо сумасшедших желаний или амбиций достигнуть чего-нибудь вне рамок своей профессии, – завоевать мир или изменить его, – у него и в помине не было. «Кому-то это интересно, а кому-то – нет; каждому свое», – размышлял он. Но вспоминая своих друзей, знакомых, коллег, родственников мужского пола, вспоминая своего отца, он находил между всеми ними нечто общее: им, как и ему, это, казалось, было не интересно. И подобно ему, они проделали или проделывают аналогичный жизненный путь; не буквально, разумеется, но концептуально очень схожий. Друзьям же, коллегам или родственникам женского пола, судя по их разговорам, такие желания были присущи. Не странно ли это? Его первоначальная мысль – «кому-то это интересно, а кому-то – нет; каждому свое» приобрела далеко не стихийный оттенок; слепой случайностью уже не попахивало.

Ему вдруг вспомнилось то, что однажды обронила в разговоре его бабушка по какому-то случаю, когда он был еще совсем маленьким, и что звучало тогда бесконечно мудро: «Природа устроена так, чтобы был баланс во всем, без крайностей; поэтому, если мальчикам изначально дарована природой физическая сила, то девочкам – сила умственная. Это естественный закон, закон природы. Это не значит, что мальчики – неумные, нет, – просто речь идет о том, в чем мальчики и девочки изначально сильны».

Его память вдруг распахнула двери в свой «архив»: все, когда-либо сказанное женой или обсужденное с ней по гендерному вопросу, всплыло у него в памяти и заиграло совершенно другими красками. Теперь мозаика понемногу начала складываться у него в голове; он начинал видеть, словно нить, причинно-следственную связь между действиями людей, их образом мышления и поведением. Та же мысль, некогда высказанная его бабушкой, – повтори ее ребенку (мальчику или девочке) сто раз, и тот факт, что после института продолжают «грызть гранит науки» в основном девушки, становясь докторами наук, учеными, исследователями, а мужчины уходят сразу в прикладные профессии, уже не покажется банальной случайностью или результатом «зова природы».

Для него это было откровением.

И как ни парадоксально – неожиданным. Несмотря на то, что эта проблема, благодаря жене, так или иначе мелькала у него перед глазами долгое время, что, пожалуй, сыграло свою роль и сделало его более восприимчивым к вопросу, и все же для него это стало неожиданностью; как если бы вдруг его взяли и перевернули вверх тормашками, – взгляд на мир открывается совсем иной.

Ему вдруг стало больно и бесконечно жаль своего сына. За него он переживал, не за себя. Появилось тягостное ощущение, что над мальчиком совершается насилие: постоянное и незримое насилие над его разумом. Особенно грустно было оттого, что ребенок даже не ведал об этом. Жертву же, которая даже не знает, что является жертвой, особенно жаль.

Но кто? Кто это делает? Кто виноват? Задаваясь этими вопросами, ответом было – общество, безликое общество. Но ответ не удовлетворил Икрама, чей разум, словно проснувшийся после летаргического сна, сделался более пытливым, безустанно копаясь и требуя, требуя ответов. Разбирая это «общество» на его составляющие, перед ним стали мелькать лица: лица Амины Гульсым, родителей детей, с которыми Дамир дружит или общается, и которые в общении с сыном невольно служат проводниками идей и взглядов их родителей, лица соседей и родственников, лица его друзей, лица родителей Айгуль и его собственной матери (его отца уже давно не было в живых) – круг лиц неприятно сужался – наконец, всплыло лицо и его дочери, и – ах! – свое собственное лицо.

Да, да – свое лицо! «Как так? А вот так, – беспощадно твердил он себе. – Вот именно так». Его действия, его поведение и, в конце концов, вся его жизнь – это «живая речь» для его сына, красноречивее любых слов. Сознательно ли или подсознательно, но сын видит, слышит и чувствует его. Перед тем как мальчик станет самостоятельно что-нибудь понимать в таких вещах, он годами невольно наблюдает за жизнью одного из самых родных ему людей, и он впитывает все. Жизнь отца – фундамент для мировоззрения его сына. Да и Айка, старшая сестра, с которой он достаточно близок и дружен, своим поведением и словами невольно «шлифует» сознание младшего брата.

Каждый вносит свою лепту.