Сны из пластилина

Такое легкое восприятие и настроение от визитов в Сад разделяли, – она была в этом уверена, – и другие не случайные его посетители. Невольно наталкиваясь на них, она, как ей казалось, часто наблюдала схожее умиротворенное и по-хорошему задумчивое состояние на их лицах.

Вспоминая те редкие случаи, когда ей приходилось бывать на обычном кладбище, ее всю передергивало от обитавшей там угрюмости. Угрюмое место, угрюмые лица, угрюмое настроение, даже воздух там и тот угрюм. Не спасают ни деревья, ни пение птиц, ни лучи солнца, ни благоухающие цветы, ибо все это лишь фон, задний план, где главное место «на сцене» отдано холодным надгробным плитам и памятникам. Смерть там иная. Смерть там безутешна. Смерть там – это конец, конец всему, и твердый камень тому красноречивое подтверждение.

И вот они, ушедшие из жизни и погребенные там, замурованные в гробах, словно заключенные, в объятиях Смерти, – иной Смерти. Лишенные возможности слиться с Матерью-Природой они обречены на долгое ожидание: они ждут, пока его величество Время не выпустит их из этих «оков», и тогда все встанет на свои места. А до тех пор, они лежат под тяжелыми плитами, которые словно рука сорвавшегося в пропасть человека, ухватившаяся в последний момент за край обрыва, служат «рукой» умершему, уцепившемуся за край «живого мира» в отчаянной попытке спастись от забвения. И на них напишут имя и фамилия, годы жизни и еще что-нибудь. Но для кого? Для родных и близких? Они всё это и так знают. Они знают больше, много больше. Нет, это напишут для чужих, для посторонних. Словно сеть, брошенная в море, в надежде, что твое имя и фамилия промелькнет, пусть и случайно, в мыслях как можно большего количества людей. И вот некто, идущий к знакомой «руке», по пути нет-нет да скользнет мимоходом по «рукам» других, и те не упустят свой шанс тут же промолвить: «Здравствуйте, меня звали Лотта Джорджия, я жила, я прожила шестьдесят два года», «Здравствуйте, меня звали Ален Кристина, я жил, я прожил целых восемьдесят лет». А иной раз этот некто остановится перед маленькой безмолвной «ручкой», потрясенный, быть может, прожитыми годами ее владельца, и тогда, – и только тогда, послышится застенчивый детский голосок: «Извините, не пожил, не сложилось… только девять лет, – и лишь видя, что тот медлит, смелее продолжит, – я Кристиан. Меня звали Кристиан».

Не только царицам, императрицам и прочим владычицам мира сего было присуще желание остаться в веках, достичь бессмертия путем сотрясания воздуха произношением имени своего, сквозь время, но и Лотте – учителю французского языка, и Алену – плотнику… Кристиану? Нет, ему нет, – «не пожил, не сложилось».

Для Инес Большой Сад помогал людям «отпускать» близких; не забывать, но отпускать, и без лишних претензий на бессмертие…

Быть похороненной в Саду не было объявленным желанием Элен. Даже разменяв седьмой десяток она не обсуждала такие вопросы ни с Инес, ни с Полом, не проявляя никакого интереса к судьбе своего бренного тела после смерти. Во всяком случае, ни один из них не помнил таких разговоров. В течение же ее скоротечной болезни, приведшей к скоропостижной смерти, обсуждать такие вопросы они с ней не хотели, а потом было уже поздно. Но они точно знали, чего бы она не хотела: быть погребенной в гробу. Нет, и этого она не говорила, но они твердо знали. Она боялась червей. Больше всего на свете. Храбрая Элен, смело шагавшая по жизни, бросавшаяся в лобовую атаку на все превратности судьбы, чего только не пережившая за свою бурную жизнь, немела от страха при виде безобидного земляного червя, выползавшего наружу после дождя, или визжа бросала надкусанное яблоко, словно ошпаренная, едва завидев характерные движения мягкотелого существа. Это первое, что дочь с отцом отметили в унисон, когда настало время. Они ни за что на свете не отдали бы ее тело в объятия того, чего она так боялась при жизни. А прах, прах – это другое.

По пути она зашла в булочную на улице Вож, чтобы купить круассаны для старого садовника, ухаживающего за Большим Садом.

Но садовником тот был только в зарплатной ведомости администрации района. В действительности же он был старожил Большого Сада, его глазами и душой. Он обязательно присутствовал на всех похоронах в Саду, но не из праздного любопытства, а ввиду своей работы: он должен был знать эти места. Это не входило в круг его обязанностей, но было его личным правилом, которое с годами стало непреложным правилом для всех: хоронившие не хоронили, пока не подходил он.

Его звали Патрик. Но его имя узнавали не от него, а от окружающих, ибо он не разговаривал. Он был глухой. Ирония ли судьбы или слепой случай – в Безмолвной Аллее безмолвный садовник. Врожденная ли глухота или приобретенная – этого, пожалуй, не знал никто.