Сны из пластилина

Инес отошла от окна, допивая свой кофе, мысленно перебирая в памяти виды и забавные названия облаков, игриво окрещенные в далеком детстве мамой, когда они однажды весной провели целый месяц в деревне у бабушки. То перечисление было наглядным, поскольку за тот месяц небо «посетили» самые разные тучи и облака, и маленькая Инес развлекалась тем, что каждый раз тащила мать на улицу, чтобы та ей «назвала их имена». Это занятие доставляло ей, – тогда еще совсем юной девочке, – неописуемое удовольствие, поскольку мама, отнюдь не лишенная бойкого воображения, называла их на самый разный лад, от «взбитых сливок» до «плачущего верблюда». Лишь однажды, взглянув на небо, она попросту бросила дочери: «Ой, быть дождю… Это к дождю, Инес», после чего бросилась собирать развешанные вещи в саду. Это-то Инес крепко-накрепко и запомнила: темно-серые облака – предвестники дождя.

Она думала о маме. Думала не случайно. Сегодня был ее день рождения.

Инес, как обычно в этот день, собиралась навестить маму в Большом Саду, но в этот раз без отца, так как тот был в отъезде.

Они уже договорились пообедать вместе по его приезде; давно не виделись, да и отец очень желал увидеться, хотел сказать что-то важное, но не по телефону. «Похоже, снова будем говорить о былом, копаться в воспоминаниях, – думала она. – Сентиментальным стал очень. Ну, это и понятно, возраст».

Мальчики еще спали. Суббота.

Она не часто брала их с собой, когда шла к маме, предпочитая ходить одной, ну или с отцом. И Бьорн, и Сайрус относились к этому с пониманием и не навязывались. Для Инес такие визиты, особенно в день рождения матери, были глубоко интимными моментами, – Элен была ее матерью, не их. Пусть и бабушка мальчику, но это другое, совсем другое.

Выходя из метро на конечной станции синей ветки, от которой до Птичьего парка было минут десять ходьбы, она застала сильный дождь. Хляби небесные разверзлись не на шутку. Раскрыв зонтик, направилась не по улице, ведущей к центральным воротам парка, а по улочке, отклоняющейся на северо-запад от этих ворот. Ей нужно было не в сам парк, а в соседствующий с ним большой сад. Сад был действительно огромен.

Это было своего рода кладбищем, – кладбищем для кремированных усопших.

Называлось место «Безмолвная Аллея», а в простонародье – Большой Сад. И все в городе под «большим садом» имели в виду именно это место, а не какой-нибудь другой сад, пусть и такой же большой. А настоящее название почему-то не прижилось у горожан; «безмолвной аллеей» его «называли» только карты города, справочники и туристические путеводители. Кладбищем же и вовсе ни у кого язык не поворачивался называть: здесь «обитали» многочисленные деревья, кустарные растения, всевозможные цветы, клумбы, уютные скамейки, тропинки и даже пруд. Действительно сад! чьи недра приютили пепел усопших, но не в коробочках или сосудах, а засыпанный в землю при посадке саженцев деревьев, цветов и прочих растений, или же в землю у корней уже имеющейся растительности, – как будет угодно родным усопших.

И никаких табличек, никаких надписей и никаких искусственных опознавательных знаков, – таковы были правила. Они и сделали Сад садом. При этом это место было открыто для публики, как любой другой городской парк, но из уважения к месту или больше к людям, навещавшим там своих родных, горожане здесь ограничивались спокойным гулянием, предпочитая делать пикники или игры в соседствующем Птичьем парке. Только туристы и неместные, не ведая, что это за место, и полагая, что это продолжение Птичьего парка, бывало, шумно вели себя, гадая при этом, почему нет-нет да встречаются люди, задумчиво стоящие или сидящие у растений и деревьев.

Каждый раз направляясь туда, она была рада, что именно там они похоронили маму. У подножия раскинувшейся белой акации. Это дерево ей сразу приглянулось; едва она увидела его и вопрос где именно найдут свое последнее пристанище останки матери уже не стоял. Отец одобрил. Хотя он одобрил бы любой выбор дочери.

Уже на подходе к Саду, едва издали взору представала могучая и довольно плотная стена деревьев, стоявшая на передовой растительного мира, ее настроение поднималось. Не важно во власти каких дум она пребывала направляясь туда, входя, душевное состояние неизменно улучшалось, пусть ненамного, но становилось легче, светлее. Атмосфера располагала. Вид раскинувшихся деревьев, цветов, зелени, особенно весной, когда все расцветало, создавал приятную иллюзию, что мама здесь, что она «живет» в этих деревьях, цветах, траве и воздухе: ее прах впитала земля и разнесла частицы по своим «венам» по всему саду, подобно садовнику, удобряющему землю во имя будущей жизни. У самой смерти здесь было совсем иное лицо: она представала не чем-то темным, пугающим и мистическим, а как звено цикла жизни всего живого на земле. Жизнь и смерть здесь походили на круговорот воды в природе.