Собибор. Взгляд по обе стороны колючей проволоки

Вечером Семен Розенфельд рассказал ребятам о том, что мы слышали. Среди слушателей был мальчишка по имени Шклярик[402], который внимательно прислушивался к рассказу Семена, потом, как бы про себя, смотря куда-то вдаль, словно продолжая рассказ Семена, начал рассказывать свою судьбу[403].

— В прошлом году, когда мне было четырнадцать лет, меня привезли в Собибор. Я помню вагон, который довез нас до ворот лагеря. Помню лица людей, которые находились рядом. Помню последний кусок хлеба, который моя покойная мама разделила между чужими детьми. Тогда я понял, что хлеб больше нам не нужен. Тогда я понял, что это смерть.

— Меня в этот день среди пятидесяти человек из нашего транспорта отправили на работу. Нам удалось кое-что достать из продуктов, и я радовался, что смогу поделиться ими со своей матерью. Но убийцы позаботились о том, чтоб я ее больше никогда не увидел, — проговорил сквозь слезы Шклярик.

Затем, словно раненая птица, подскочил и закричал словно он уже прожил большую и долгую жизнь:

— Скажите, существует ли наказание за жизнь одного ребенка, которого здесь сожгли. Существует ли наказание за одну косичку волос, которые вырвали у ребенка, а потом этого же ребенка удушили газом на руках его матери.

5 октября. Прошло несколько однообразных, томительных дней. За это время прибыло еще два эшелона «смертников», — и опять оглушительно гоготали гуси…

Теперь я каждый день беседовал по вечерам с Люкой. Мы подружились. Меня привлекли в ней ум и сердечная доброта. Чувствовалось, что несмотря на свою молодость, она многое пережила, перестрадала.

6 октября. Я и Люка разговаривали, сидя вдвоем во дворе лагеря на разбросанных досках. Я спросил:

— Люка, зачем ты так много куришь? Ты ведь совсем молодая. Нехорошо.

— Я не могу бросить, не могу. Меня это немного отвлекает… Ты знаешь, Саша, я работаю на кроличьем дворе, кормлю милых зверушек. Этот двор отгорожен от дороги забором с большими щелями. Мимо меня всегда ведут в третий лагерь голых людей — женщин, детей и мужчин… Они, увидев меня, с тоской спрашивают тихонько: «Скажите, куда нас ведут: на жизнь или на смерть?» А я ничего не могу ответить. Да и нужно ли им знать правду? Ведь это усилит их страдания. А если я скажу им о том страшном, что ждет их, так и меня тотчас же заберут вместе с ними. Ты понимаешь, Саша, позовет эсэсовец, возьмет вот так за плечо и толкнет в толпу, которая идет в газ. И все. Совсем, совсем все… Больше ничего не будет. Одно движение руки — и меня нет… Я так боюсь третьего лагеря…

— Люка, милая, я понимаю… но…

— И не только это волнует меня: вот, например, сегодня, пришел гаупштурмфюрер Нойман и ударил меня в лицо. За что — не знаю… Он думал, что я заплачу, убегу от него. Но я стояла, подняв голову — вот так — и смело глядела на него.

Я с восхищением смотрел на нее.

— Тогда он разозлился, — продолжала Люка, — еще сильнее хлестнул меня по лицу и закричал: «вег!»[404] Я медленно отошла.

— Молодец, — сказал я. — Это хорошо, что ты сдержалась, не заплакала… Расскажи о себе. Откуда ты? Ты знаешь немецкий язык, но ведь ты голландка.

— Я скажу тебе по секрету: мой отец — коммунист, жили мы в Гамбурге. Когда гитлеровцы захватили власть, отец вел борьбу с ними, потом ему пришлось скрыться. Мою мать арестовали, избили. Меня тоже, хотя мне было всего лишь восемь лет. Трудно передать как нас терзали, требуя сообщить, где скрывается отец и назвать тех, кто посещал нашу квартиру. Папины друзья нас спасли и помогли переехать в Голландию, куда еще раньше бежал наш отец… Знаешь, Саша, в Голландии у нас был приемник. К отцу часто приходили товарищи и они слушали Москву. Меня выставляли на улицу смотреть, чтобы не пришел кто-нибудь чужой. Но ты, Саша, никому не говори об этом. Все думают, что я голландка. Если узнают, что отец был немецким коммунистом, — сразу конец.

— Когда немцы заняли Голландию, отец снова бежал, а меня, двух братьев и мать уже потом привезли сюда. — Люка помолчала и дрогнувшим голосом добавила: — Братьев убили.

7 октября. Вечером после работы, я разговаривал с Леоном.

— У меня два плана, — сказал я. — Изложу вам пока только первый вариант. Второй еще недостаточно продуман, нужны дополнительные сведения. Скажите, кроме общей охраны лагеря ставят ли дополнительную?

— Днем — нет. А ночью выставляют два пулемета и охрану около офицерского домика, и еще за проволочным заграждением ходят дополнительно патрули. Кроме того учтите, что после неудачной попытки восстания в Треблинке[405], возле оружейного склада дежурит бронемашина.

— Есть ли у вас во всех мастерских и во втором секторе люди, на которых можно положиться?

— Есть, есть. Вы только скажите, кому что делать.