Собибор. Взгляд по обе стороны колючей проволоки

Много расспрашивали меня и про партизан. Я говорил, что знал. Рассказывал, что немцы очень напуганы партизанским движением, особенно в Белоруссии, и что, например, в Минске немцы боятся показываться за город в одиночных машинах, — выезжают не меньше чем по десять машин с установленными на них пулеметами.

Ни террором, ни арестами фашистам не удалось уничтожить Минское подполье. Силы ударов по врагу нарастали с каждым днем. Эхо этой борьбы долетело к нам в лагерь на Широкой. Мы знали о взрыве в Гортеатре, где погибло много фашистов, о перерезанных проводах связи на улице Мопровской, о поджоге автобазы в городе, об убийстве палача Белоруссии Кубе[399]…

Одна из женщин робко спросила:

— Вот вы говорите, что партизан очень много, что даже под самым Минском нападают на немцев. Но почему же они не освободят нас?

— У партизан хватает своих дел. За нас действовать никто не будет.

Сказав это, я вышел из барака. Лейтман потом заявил мне, хотя он и не перевел этой фразы, но ее поняли все, кто был в бараке.

— Ты, Саша, будь осторожней, — добавил Лейтман. А то нас учишь молчать, а сам откровенничаешь. Побаиваюсь я. Когда ты ушел, я увидел в углу барака Бжецкого[400]. Он тоже заключенный лагеря, но работает здесь капо.

29 сентября. Всех нас повели к железнодорожному полотну. Там стояли платформы с кирпичами. Нам дали задание разгрузить их. Но и здесь немцы решили поиздеваться над нами. Каждый должен был подбегать к платформе, схватывать шесть кирпичей быстро относить их на двести метров и аккуратно складывать. Произошла суматоха, толкотня, так как на каждую платформу приходилось по восьмидесяти разгружавших. А если кто не успевал на бегу брать кирпичи, немцы били плетьми.

Когда стемнело, пришел ко мне Леон.

Мы сели во дворе на доски. Сначала он повел обыденные разговоры. Потом предупредил, что капо Бжецкий стал за мной следить, услышав мои слова, что «партизаны за нас действовать не будут».

— А зачем за мной следить? — заметил я спокойно. — Ведь я не собираюсь делать ничего преступного. А вчера в бараке я только отвечал на вопросы женщин.

Леон помолчал немного, потом внезапно сказал:

— Бежать отсюда очень трудно, почти что невозможно. Каждый сектор огорожен колючей проволокой в три метра, затем идет заминированное поле шириной в пятнадцать метров, а за ним еще один ряд колючей проволоки. Не забудьте о глубоком рве. Охрана примерно сто двадцать — сто тридцать человек, в том числе четырнадцать немецких офицеров, и резервная охрана за километр от лагеря тоже человек сто двадцать. А если даже кому удастся бежать, то остальным — смерть.

Я поднялся.

— О чем говорить? Ведь я же не замышляю побега.

— Обождите! — удержал меня Леон. — Давайте поговорим откровенно. Вы поймите, если из лагеря убежит хоть один человек, то всех остальных уничтожат. Нельзя выпускать тайну из этого лагеря. Каждый является как бы заложником за другого. Ведь вы советские люди, о вас так много говорят, неужели вы допустите, чтобы из-за спасения нескольких человек уничтожили весь лагерь, тем более, что мы любое ваше задание будем выполнять. Нас много таких, кто постоянно мечтает о побеге, но мы не знаем, как это сделать. Нам, словно воздух, нужен человек, который вывел бы нас отсюда. Мы выполним все, что он скажет.

Придвинувшись еще ближе ко мне, он добавил тихо:

— Я пришел к вам по важному делу. Мне группа товарищей поручила просить вас, чтобы вы взяли на себя руководство нашей группой. Люди верят вам чуть ли не с первого дня вашего пребывания в лагере: о вас много рассказывают прибывшие с вами советские люди, ваши разговоры в женском бараке и ваше поведение с Френцелем при колке дров также хорошо известны всем.

Я пристально взглянул на Леона: не предатель ли он? Но взор его был открытый, прямодушный. Я вспомнил его волнение, с которым он рассказывал о гибели людей на «фабрике смерти». Да и выбора у меня не было — приходилось идти на риск.

— Скажите, Леон, — спросил я — почему раньше не было попытки к побегу?

— Людям не дано было время для этого. Из железнодорожных вагонов они шли прямо в газовые камеры. Они приезжали сюда по восемьдесят-сто человек в вагоне, без еды, без воды, наполовину задушенные от жары, без воздуха, с маленькими детьми и стариками, которые умирали по дороге. Эти люди не могли оказать сопротивление, а те из Голландии и других Западных стран, которых привозили сюда в вагонах первого класса, верили, что их привезли на «работу», и только в последний момент, когда уже было слишком поздно, они начинали понимать, что «баня» вовсе не баня, что вода это только газ, и при этом со странным шумом мотора. Об оказании сопротивления могли думать только те, которые не шли прямо от железнодорожной платформы в газовые камеры. Это мы, которые временно оставались в живых. Мы, которые могли хоть немного прийти в себя. Но, к сожалению, таких немного. Поймите, ведь психологическая подавленность человека равносильна смерти.