Собрание сочинений. Т. 3. Глаза на затылке

И когда праздник или какой-нибудь Кастро приезжает, здесь пулеметчика сажали.

– Кого расстреливать?

– Ну, вы, нынешние, ничего в политике не смыслите.

– На хуя она нам нужна? Всё надоело.

– А если покушение или еще что-нибудь. Вот он тут и сидел. И бутылка спирта сбоку – положено было для бодрости. Один бывший летчик мне рассказывал. Чуть что… —

Король показал: он оперся локтями о подоконник и затрясся, застрочил: тра-та-та-та-та!

– А сейчас мы живем – кому жить негде. Эх, был бы я этим пулеметчиком…

– Хорошо у тебя в замке. А мне еще работать. Не буду сегодня. – сказала она решительно.

– От толстуна попадет.

– Ну и пускай.

ЧЕРНЫЙ ПАКЕТ

У нашей пожилой знакомой, что в соседнем доме, умерла собака – колли, от легочно-сердечной недостаточности. Кашляла, не могла даже лечь на подстилку, но при виде моей жены пыталась вилять хвостом. Возили к врачам до последнего дня, не помогло. В лифте собака вдруг закричала, коротко, пронзительно. «Как наш Рик, помнишь?» – сказала жена. Почему собаки так страшно кричат перед смертью? Слишком по-человечески.

Обрушилось горе на одинокую старую женщину, все равно как ребенок умер. Надо было похоронить. Приехал на машине женатый сын. Положили длинное узкое тело – рыжая волокнистая шерсть, оскаленная морда да хвост – в большой пластиковый пакет. Будто и не было собаки.

Вечером повезли за город. Далеко везли. Движение на шоссе, милиция то и дело. Осень к зиме, темнеет рано. Наконец на той стороне – ободранный лесочек у обочины. Там сын выкопал яму. Вытащили черный пакет из багажника. Когда через дорогу несли, проезжающие мимо «жигули» даже взвизгнули – так резко затормозила машина. Водитель из окна чуть не вывалился. Шутка ли, двое в темноте волокут чье-то небольшое тело, черное, к свежевырытой могиле.

«Жигули» унеслись, будто кто гнался за ними. Похоронили бедного Джима, а ведь я его тоже знал. «Боюсь уходить из дома, – говорит наша знакомая. – Вернусь, а никто не встречает».

МАГИЯ СЛОВ

Мы – советские люди жили в окружении огромных магических букв и слов: НАРОД И ПАРТИЯ ЕДИНЫ. МОСКВА – СТОЛИЦА НАШЕЙ РОДИНЫ. СССР. Обветшали слова и фразы от частого бессмысленного употребления, постепенно даже замечать их перестали, однако еще действовало. В совершенно пустой степи под Елабугой далеко на всхолмии на фоне багровеющей зимней полоски высились – каждая на бетонном постаменте – гигантские стальные буквы СЛАВА КПСС! – ниже пролегало шоссе. Буква от буквы – метров двести. И надо было долго мимо ехать, пока все прочитаешь. Наконец восклицательный знак отдельно эдакой высоткой в темнеющее звездное небо.

ДА ЗДРАВСТВУЕТ СОВЕТСКИЙ НАРОД – ВЕЧНЫЙ СТРОИТЕЛЬ КОММУНИЗМА! – начертано было на тряпице, почему-то черной в моей памяти, провисающей между двумя чинарами – впрочем, не уверен в породе деревьев – это в Новом Афоне возле могилы святого Иоанна Златоуста, где вечно шумит водопад.

Над самшитовой рощей у ворот санатория ПРАВДА на Пицунде я видел и такой лозунг: БУДЬ ТЫ СЧАСТЛИВ СОВЕТСКИЙ ЧЕЛОВЕК! – Написали простодушные абхазы, не вполне разумея русскую интонацию. Вот и пришла к ним беда. Воюющие абхазы, чеченцы и грузины умирали ЗА РОДИНУ. А родина была все та же: горы, море, небо. И всё это не имело никакого отношения к магическому, плакатному слову РОДИНА. У кого не забьется сердце, как говорится!

Я сам люблю Пицунду и считаю ее своей, хотя и не абхаз. Это право дала мне любовь. Что любим, то нам и принадлежит. А сражаться и умирать за тех или иных важных чиновников, да пусть они сами друг с другом сражаются!

Мой друг Холин – поэт и старый ветеран – рассказывал мне:

«За родину! За Сталина!» – этого никто не кричал, никогда. Это им теперь кажется, что кричали. А на самом деле, вылезая из окопов, только яростно матерились, когда их гнали в атаку.

«ХУЙ! ХУЙ! ЕБ ТВОЮ МАТЬ!» – я думаю, еще татары вопили, наезжая и карабкаясь по стенам русских городов, а сверху на них лили дымящуюся смолу. Такая сила и агрессия в этих словах – убить и умереть сейчас же! Сильные слова. Наверно, нескоро устареют. Вижу определенно, как наши потомки – гигантоманы возводят и ставят на высоком берегу Волги в голубеющих Жигулях, три конструкции, три буквы-башни, три антенны – в небо, чтобы видели и слышали все окрестные миры.

БОЯЗЛИВЫЙ

Седой небритый мужичонка, всю жизнь боялся чего-то. Боялся говорить, думать, читать. Боялся показать вид, что боится чего-то. Поэтому на той войне не раз был отмечен и награжден медалью «За храбрость». Потому и женился, что сильно испугался в свое время решительной и костистой девушки-женщины. И, представьте, двадцать с лишним лет как у щуки под водой живет.

Вон он, в метро выглядывает из‐за колонны: то ли поджидает, то ли опасается, что встретит кого-то. Глянул я, незнакомый ему прохожий, и странен мне он показался в своей робкой обыденности и обыкновенности, седой, небритый, с цветной орденской планкой – пух на пиджаке. Где-то спал, не дома. С таким же ветераном, видно, засиделся и остался на раскладушке. И кого он ждет? Или просто домой идти боится?