Собрание сочинений. Т. 4. Дерзание.Роман. Чистые реки. Очерки

— У нас при библиотеке есть специальная комиссия, которая знает состояние цен на книжном рынке. Как ценилась та или другая книга до революции, какие цены на заграничных аукционах. Там могут установить… — Евгения Ивановна решительным жестом поправляет очки на тонком темноглазом лице и добавляет: — Мы не знаем цену своих редких книг в деньгах, потому что интересуемся главным образом их культурной ценностью.

— Но это такое… такое богатство, — внушительно произносит иностранец, останавливаясь над кокетливым лионским молитвенником, вытканным на шелку по заказу дамы из королевского дома, и книгой сочинений Сервантеса — испанским шедевром-озорством, напечатанным на листах из пробки такой толщины, как папиросная бумага. — Это уникум, или, как говорят, инкунабула.

— Да, но дело не в том, сколько инкунабул мы имеем, а в том, как преподнести их народу. Полюбить древние книги по-настоящему, понять их значение может только образованный человек. Поэтому все усилия нашей библиотеки, как и наших школ, направлены на воспитание массового читателя.

Но у иностранца было свое устоявшееся мнение: ценно только то, что можно дорого продать. Какое ему дело до массового читателя?

* * *

Снова Татьяна сидит в читальном зале. Она отдыхает и думает о своих новых друзьях — Анохиной и Зине, о таких же энтузиастах этого коллектива Коншиной, Кондратьевой, Наталье Павловне Горбачевской, награжденной орденом Трудового Красного Знамени.

Двадцать семь лет назад Наталья Павловна поступила сюда на маленькую должность библиотечного техника, а стала заместителем директора библиотеки, имеющей около одиннадцати миллионов книг. Уже работая здесь, она окончила историко-философский факультет Московского университета и высшие библиотечные курсы. Вспоминает Татьяна и об «уникумах», о том испытании, которое ей устроила Зина и которое она, кажется, выдержала. С волнением думает она о занятиях в институте, о шумливой молодежи, о студенческом общежитии и путевках в дома отдыха, которые получат летом лучшие из студентов.

Теперь открыты все читальни в новом гигантском корпусе библиотеки, но Татьяна не хочет менять облюбованного, дорогого ей места.

Непрерывное движение свежего воздуха овевает ее лицо. Легкий шум шагов. Шорох перелистываемых страниц. Сколько простора в этом бело-голубом зале, даже не голубом, а зеленоватом, цвета морской волны, с белыми, как пена, лепными украшениями. Книги идут в рейс по своим маршрутам. Тысячи, тысячи, тысячи. Целое море книг. Но уже уверенно отправляется Татьяна в свое большое плавание.

1945–1969

С НАРОДОМ ВМЕСТЕ

В цехе тепло и шумно. Инструктор, которого называют запросто тетя Дуня, проходит между рядами станков. В черном халате, в красной косынке, худенькая, легкая, она поспевает всюду. Вот она помогает ткачихе «разработать брак»: быстро-быстро выдергивает подрезанные по краям уточные нити из основы. В таких случаях она не корит работницу, но точно сама совесть ткацкого коллектива глядит из ее глубоких глаз, и виновная спешит как можно скорее исправить свою оплошность.

Другая ткачиха жалуется:

— Основа хорошая, а уток плохой: не подает плавно нитку.

Тетя Дуня осматривает деревянный челнок… Планки ремизов двигаются вверх и вниз, перемещая ряды основы — сотни ниток, тянущихся с огромной катушки ткацкого навоя. Это перемещение образует между рядами основы пространство — зев, где всякий раз успевает проскочить челнок с уточной нитью. Он носится справа налево, встречаемый с обеих сторон ударами погонялок. Пролетая с такой быстротой, что кажется, будто мелькает не одна, а две белые шпули, он оставляет след в зеве — уточную нить. Крохотными долями нарабатывается полоса ткани! Но проходят минуты, часы, и снующий челнок образует за смену десятки метров.

Почему же он рвет нити основы?

Старая ткачиха тетя Дуня, поставленная на должность инструктора за свое мастерство, — она же и парторг цеха, — сразу находит причину: обились края челнока, и вот летит он, задевает основу и рвет.

Исправили. Пустили. Дело пошло.

Тут зовет новенькая — просит нитку завесить. А там усложненный обрыв получился — придется ставить специальную отрывщицу. Рядом помеха произошла от неправильного пробора в ремизах. И тетя Дуня ходит от станка к станку в красном платочке, словно в первые годы революции, когда была женорганизатором цеха, или в памятном двадцать четвертом, когда вступила в партию. Она хорошо знает всех работниц, знает ткацкое дело: по одному звуку погонялочки может определить, как работает станок, недаром пятьдесят лет из шестидесяти прожитых провела на этой подмосковной фабрике в Глухове, где работали ее отец, мать и муж, погибший в продотряде в 1920 году.

— Как у тебя дела, Ивановна? — спрашивает она подружку-пенсионерку.

— Процентов сто двадцать дам сегодня, — отвечает грузная седовласая Ивановна, осваивающая образец новой ткани. — Сынок говорит мне вчера: хватит тебе, мамаша, работать, отдохнуть пора. А я не могу дома сидеть. Придешь — тут все знакомо, все свое.

— А ноги-то, чай, гудят к вечеру? — напоминает легонькая тетя Дуня.